Всем смертям назло

Священник не торопился сам, но явно привык, что торопятся все остальные. Всё действо – с обручением, зажжением свечей, обходом в венцах вокруг аналоя, троекратное приложение к вину, к кресту и потрёпанному Евангелию, слова поучения и благословения – заняли от силы немногим более четверти часа. Услужливая и безупречная память подсказала, в чём священнику следует помочь, – Рэйчел удивилась и улыбнулась, а священник кивнул одобрительно, словно ожидал такого.

– Венчается раб Божий Андрей рабе Божией Дарье…

Дети, отступив от алтаря, встали от Рэйчел по левую руку. Гурьев вынул портмоне, достал оттуда пять новых купюр по десять червонцев. Свернул так, чтобы портрет Ленина оказался внутри, и осторожно положил под тяжёлую книгу:

– Спасибо вам, батюшка. Большое, огромное просто спасибо.

– Какое спасибо-то, – священник, кажется, опять удивился. – Потом спасибо скажешь. Ваша очередь теперь.

Гурьев замер – и посмотрел на Рэйчел. А она улыбалась, улыбалась – улыбалась насмешливо: что, испугался? Я – испугался, подумал Гурьев. Фу, стыд какой. Андрей осторожно, но очень твёрдо взял Рэйчел под локоть, а Даша, оказавшись у Гурьева за спиной, толкнула его обеими кулачками в спину – сильно.

– Чего мнётесь? – с неудовольствием спросил священник. – Что ещё?

– Я вдова, батюшка.

– Её муж погиб пятнадцать лет назад, отче, – произнёс Андрей.

Священник кивнул:

– Имя какое тебе, голубушка?

– Рахиль, отче.

– Имя ветхозаветное… Иудейка ты разве? – удивился священник.

Спокойно так удивился – без примеси всего остального. О, подумал Гурьев, это стародавнее, почти забытое нынче «разьве» – с мягким таким, мягким знаком. Неужели всё это происходит – взаправду?!

– Нет, батюшка. Я крещёная, православная, только родилась я в Англии, в Лондоне, у нас имена ветхозаветные – и мужские, и женские – никакая не редкость.

– Вон что, – покивал священник. – Смотри, что делается, что Господь творит. А по-русски – чисто как, хорошо говоришь. Православная – это правильно, хорошо, – он покивал, опять, сам с собой соглашаясь. – А ты?! – он воткнул в Гурьева строгий взгляд. – Тебя как звать-величать, светлый барин московский?

Даша вздрогнула, посмотрела на священника, потом на Гурьева, – у него чуть заметно дёрнулось веко, но он негромко ответил без всякой запинки:

– Яковом, батюшка.

– Вон что, – повторил священник. – Видишь, что. Рахиль да Яков. А ещё – уйдём, говорит. Ну, подходите, вот сюда – подходите. Кольца есть?

– У меня есть, батюшка, – Рэйчел сняла с пальца кольцо, шагнула вперёд и вложила в руку священнику.

– Дорогое, – без всякого удовольствия проговорил тот и опять на Гурьева посмотрел: – Ты подарил?

– Я, – Гурьев понял уже: удивляться не стоит – напрасный труд. Бывают в жизни минуты, когда тебя просто несёт в стремнине её потока – и не нужно этому удивляться, лишнее это. Вот, как сейчас – здесь и сейчас. – У меня нет ничего, батюшка.

– Оно и видно, – поджал губы священник и, отвернувшись, принялся что-то искать. Нашёл, повернулся и протянул Гурьеву – широкое, покрытое патиной медное кольцо: – Примерь.

Он взял кольцо, надел на средний палец – вот так не свалится, и вернул его священнику:

– Спасибо, батюшка. Только ведь я нехристь.

– Кто сказал тебе, что ты нехристь?! – пуще прежнего удивился священник. – Русский же ты?!

– Русский, батюшка. Конечно, русский.

– А Владимир Святой Русь крестил – всю разом. И людей русских крестил – тоже всех. Нету на Руси Святой нехристей. Нету. Потому и – Святая Русь. А то, что некоторые в головы себе втемяшили – некрещёные мы, Бога нет – гордыня это, гордыня бесовская. Становись, сыне, а наговориться успеешь ещё.

Сопротивляться, возражать – было совсем глупо, как-то невместно. Это бесы, бесы меня за язык потягивают, подумал Гурьев. И ещё подумал: ну вот, и сбылась, кажется, мечта отца Даниила. Сейчас я, пожалуй, поверю, что Бог и в самом деле существует. Конечно, «теория», мягко говоря, каноническому церковному праву не вполне соответствует, усмехнулся он про себя. Но при этом была в ней какая-то удивительная, простая и понятная людям правда. Всем людям. Даже ему. Даже ему. И он взял Рэйчел за руку. И услышал:

– Венчается раб Божий Иаков рабе Божией Рахили…

Нет, нет, не в обряде дело, снова подумал Гурьев, глядя, как светится Рэйчел, как сияют её глаза. Не в этом дело. Совсем не в этом.

– Ну, идите с Богом. Сейчас народ потянется, им тут вас видеть незачем. Да и вам – людей смущать. Гостей московских у нас опасаются, да и не зря. Вон вы какие – при власти, любому видно.

Гурьев понял, почему сердился поначалу священник – испугался. Его, Гурьева, испугался. И на себя за это осерчал. И за себя, и за людей, конечно же – за тех, что ходят сюда венчаться тайком, в такие вот дни, – испугался. И Гурьев спросил:

– Что же мне, батюшка – выходит, так всю жизнь всех и пугать?

– Судьба у тебя такая, – подумав немного, тихо ответил священник. – Судьба такая тяжкая – людей пугать, чтоб они страха своего устыдились, да и победили его, страх этот. Не каждому такая ноша по плечу – а кто везёт, на того и валят. Оно, конечно, не тебя бы надо бояться – Бога надо бояться. А власти – ей правду всегда говорить, не бояться. Да ведь слаб человек, слаб, а грехи и пуще того ослабляют. Я ведь вон, тоже – как увидел тебя, испугался. А сейчас ничего – и ты уважительно беседуешь, и я тебе отвечаю. Да и жена твоя тебя не боится. И дети тебя не боятся. Как-то будет, сыне. Как-то будет всё. Ступайте с Богом, добрые люди. Вам, вижу я, некогда, а мне ещё молебен творить надобно. С Богом, прощайте.

Хорошее слово это – прощайте, не страшное совсем, подумал Гурьев. Прощать надо. Надо. Жива Россия. Жива, жива – жива. Вот такая. Значит, вытянем. Должны.

* * *

А потом снова была дорога. Дорога – как жизнь, верста за верстой, по бесконечной стране. Невозможно понять, невозможно поверить – пока не увидишь своими глазами. Теплушки и водокачки, надписи «Кипятокъ» и проплывающие за окном погосты на низких холмах, забытые Богом пустоши и безбрежная, необъятная тайга на три дня пути без единого дымка, без следа человеческого жилья. Россия.

– Гур.

– Что, дивушко?

– Ты обещал рассказать, что происходит. Я понимаю – ты ждал, пока Андрюша приедет. Но вот – он здесь. Мы вместе. Я считаю, что время пришло.

– Я не знаю, дети, как сказать вам это.

– Гур?!

– Это так, – он резко дёрнул головой, провёл по лбу костяшками пальцев правой руки. – Я прошёл долгий путь – и я не знаю, как поместить его в слова. Я должен бы, наверное, написать роман – но нет. Кто-то другой напишет. Я должен сказать всё сразу – здесь и сейчас. Я не знаю, как, но и молчать я не могу.