Всемирный следопыт, 1925 № 07
Шрифт:
Порою водворялась полная тишина, и, прислушиваясь внимательно, можно было лишь с трудом уловить шум листьев или насекомого, задевшего в своем полете за какую-нибудь ветку; однако, можно было и тогда расслышать отдаленный шум крыльев майских жуков, пролетавших по воздуху, освещенному последними дневными лучами, затем снова наступала глубокая тишина, последние звуки напевов птиц как бы засыпали вместе с ними, и соловей снова начинал свой гимн любви.
Однако, в свеже-скошенном сене, в траве, в просеках основной общей мелодией, непрерывной, настоящей песнью этого вечера было пение сверчка. Последние строфы малиновки, свист соловья, жужжание насекомых, воркование горлицы, односложные перекликания жаб, раздававшиеся в тени, как звоны
Слушая сверчка, я вспомнил, что слышал его с воздушного шара на высоте более 800 метров, вспомнил также, что он говорит без голоса, что рот его немой и, что появился он на земле за несколько миллионов лет раньше самых первых певчих созданий (его появление относится к первичной геологической эпохе, тогда как первые птицы встречаются лишь во вторичной эпохе); вспоминались также сладостные часы детства, те вечерние сказки, которыми наши бабушки умели так любовно и нежно убаюкивать наши ранние детские годы в уголке у камина, под напевы сверчка; прошлое сливалось с настоящей минутой, и маленький одинокий сверчок становился мне не чужим, я прислушивался к нему, думая о тех, которых уже нет, которые покоятся на кладбищах, заросших травой, в которой сверчок по-прежнему поет.
И вот, голоса природы представились мне в своем новом свете, они заговорили на языке, который мне стал вполне понятен. Сверчок, ищущий тепла в печи булочника, предпочитающий яркий свет солнца мраку ночи, сумеречную тень или полумрак густых кустарников, постоянно воображает себя в теплой и мрачной атмосфере первобытного леса, укрывавшего его колыбель.
В ту давно минувшую эпоху, когда этот предок насекомых впервые потер свои звучные лапки в тишине зарождавшихся ландшафтов, солнце было громадно, но туманно, а земля была теплее, чем в наши дни.
Тогда не было еще ни времен года, ни климатических различий. Температура была тепловатая и постоянная, а атмосфера первых дней тепличная. До появления сверчка природа оставалась нема; сверчок и кузнечик являются патриархами пения; земная жизнь производила лишь низшие виды животнорастений, слизняков, некоторых кольчатых, паукообразных, многоногих и один класс позвоночных, а именно, рыб (и притом рыб хрящеватых, осетровых рыб с несовершенным скелетом), — целый мир глухонемых или почти глухонемых существ.
Сверчок, кузнечик, таракан, стрекоза — самые древние насекомые из всех ископаемых, остатки которых найдены в наслоениях, образованных в девонский период, предшествовавший даже эпохе необъятных угольных лесов. Этот период, повидимому, отдален от появления человека промежутком в десять миллионов лет. Высшие насекомые: нарядные бабочки, трудолюбивые пчелы, смышленые муравьи, перепончатокрылые, двухкрылые и чешуекрылые появились лишь спустя множество; столетий, по мере появления более развитых видов.
Сверчок, повидимому, первое живое существо, заставившее себя слушать. За отсутствием голоса, которого еще не существовало, он тер свои надкрылья и впервые говорил первым существам, имевшим возможность его услышать: «Я здесь!».
Голоса, как и краски, обладают тонами: одни светлые, другие мрачные, третьи — бесцветные, как бы серые; монотонный и простой звук деревенского сверчка — серый звук. Такого же тона и его разум. Простой, неспособный пускаться на хитрости, он самым наивным образом дает схватить себя. Его голос есть, повидимому, единственный его призыв и защита; при малейшем шуме он замолкает, с минуту прислушивается, и затем снова принимается трещать.
Это —
как бы отклик давно минувших веков, отдаленное воспоминание прошлого. Первобытное насекомое, — сверчок передает нам всю историю природы.Он последовательно присутствовал при всех эпохах эволюции мира.
Он был свидетелем образования материков, он видел, как несколько раз Франция выходила из вод, погружалась и снова выплывала.
Он видел, как из века в век изменялся вид Вселенной в силу странных метаморфоз; его современники — бесхвостые гады, лягушки, жабы, саламандры, лабиритодонты (лягушки толще быков) — царили всецело на прибрежьях, среди разъяренных волн и бурь, в недрах зарождавшихся лесов, стараясь пересилить шум ветра и гроз своими первыми несвязными криками — и какими криками! Представим себе быков, которые принялись бы квакать…
Громадные леса подготовляли каменный уголь, гигантские деревья возвышались среди непроходимых лесов, дивные папертники являлись вестниками эры растительного царства, в недрах которого развивались и быстро размножались первые насекомые.
Но тогда не было; еще ни цветов, ни птиц. Дикий, грозный мир, за которым последовал еще более грозный мир вторичной эпохи, мир ихтиозавров, плезиозавров, игуанодонов, мегалозавров, атлантозавров и других гигантов в тридцать метров длины (до 15 сажен), колоссов весом до тридцати; тысяч килограмм (до 1.800 пудов); они бродили; по мрачным лесам, вдоль рек, и под их громадными лапами хрустели кусты, тогда как над ними летающие пресмыкающиеся птеродактили, гигантские летучие мыши, нетопыри земных сновидений, начинали свой полет, неуклюже прыгая с ветки на ветку или хватаясь за суровые выступы акал.
Живая природа оставалась немой до конца первобытных времен: моллюски, раковидные, рыбы оставались глухи к шуму волн, ветерка, пробегающего по листве, гроз, грома, ураганов и бурь. Затем насекомые начали жужжать, кузнечики стрекотать, лягушки квакать, гигантские ящерицы мычать или кричать, и, наконец, птица запела.
Усовершенствование голоса было как бы первообразом усовершенствования жизни. Уже в блеянии овцы, призывающей своего ягненка, в мяукании кошки, в лае собаки, в рыкании льва, как и в пении птицы, слышится голос природы, первобытные попытки речи.
Все эти голоса являются как бы эхом последовательных опытов природы, в глубине которого слышится самый древний из всех голосов, голос сверчка, который незаметно для себя пережил эти миллионы лет истории нашей планеты.
Знает ли он, что мы существуем?
— Конечно, нет. Он и его сородичи живут, как и прежде. Он издает в вечерней тишине простой звук, лишенный модуляции, как и в те времена, когда он один во всем мире переговаривался с ветром пустынь. Таракан, его родственник, пожирает муку булочника, как пожирал пыльцу растений первичной эпохи. Светящийся червячек не погасил маленькой лампочки, которую он носил с собой в лесах вторичной эпохи. Лягушка квакает до сих пор, как во времена лабиринтодонтов. В жужжании вечерних насекомых мы узнаем инстинктивную радость существ, которым кажется, что они снова обрели сумеречную тень первобытных времен, а в этом смешении звуков и гармоний мы можем уловить ноту каждого века, отзвук каждой ступени прогресса жизни на земле.
И как же нам не узнать их, как не ощутить их. Не после ли всех появился человек и не высшее ли он заключение всего творения? Не связаны ли мы с природой тысячами уз, которых никто не сумел бы порвать?
Тишина лесов, свежесть долин, благоухание луга, журчание ручейков, картины моря, вид гор не говорят ли нам на том таинственном языке, в котором мы находим как бы отражение наших мыслей, как бы эхо наших грез?
Дети вечной природы, мы живем всегда в ней и ею, и в наших радостях, как и в горестях, в наших гордых стремлениях, как и в нашем отчаянии, она вое же говорит в нас, руководит нами, поддерживает и утешает нас. Ею мы живем, движемся и существуем.