Всемирный следопыт, 1930 № 09

Беспрерывное бегство, беспрестанная перекочевка, — продолжал Косаговский, — создали легенду о таинственном «Беловодье», мифическом рае раскольников, где «во всем сиянии царит красота древнего благочестия, где земля не тронута человечьими руками, где нет никаких начальников, где текут белые воды, где люди никогда не изнашивают сапог, где платье не тлеет».

— Извечная мечта о социалистическом рае, — сказал Раттнер, — мечта, сильно скрашенная в мистические тона…

— Совершенно верно! Не только распаленная фантазия религиозных фанатиков, но и тоска «по воле» простонародья, зажатого в тиски социальных бед, создала эту легенду о сказочном «Беловодском царстве». И вот в течение всего XVIII века идут поиски этого фантастического эльдорадо. Ищут его в Антиохии, Константинополе, Абиссинии, даже Японии.

Ты очень верно подметил, что на поиски Беловодья народные низы толкали причины в большинстве чисто экономические, — обратится Косаговский к Раттнеру. — Это стихийное движение, это стремление найти место, где бы жилось привольно, наблюдалось даже в последние предреволюционные годы. Но характерно то, что в последнее время Беловодье в народном сознании потеряло свою благочестиво-религиозную окраску. Теперь уже это страна, где природа щедро рассыпала свои дары, а не где сохранилось «древнее благочестие». И зовут ее уже не Беловодьем, а по-разному: то «Зеленым клином», то «Китайской щелью», то «Низацией». Последнее слово, повидимому, производное — от колонизации. Помнишь, у Всеволода Иванова в одном из его рассказов голодающие крестьяне бегут искать какую-то «полую Арапикъ, в которую «на небольшие времена, на 37 лет, открылись ворота», и пуль в которую лежит «песками», через сарту, оттедова по индейским горам». В этой «полой Арапии» якобы «трава медовая, пчелиная, хлебушко спеет в три недели, окромя того, дают арапские человеки все надобное, до штанов с зеленой пуговкой…»

— Дулю под нос! — проворчал обиженно Птуха. — Эти арапы сами норовят у советского человека пуговицы пообрывать на самом наинужнейшем месте. Как же я теперь бушлат застегну?

— Искатели привольных мест не отдавали себе ясного отчета в том, где именно находится эта райская страна, — продолжал Косаговский. — А потому ее ищут всюду — за «Каменными горами», то-есть за Яблоновым хребтом, в полуденном краю Сибири — Забайкалье, в «Пегой Орде» то-есть Поамурье, в южных неприступных хребтах «благостного Алтая» и еще дальше, в Мунгалах, то-есть в Монголии.

— Ага, вот оно что! — вскрикнул Раттнер.

— Ну, что — ага? — улыбнулся Косаговский.

— Я начинаю кое о чем догадываться!

— Пора бы уже! Но в следующий раз догадывайся втихомолку, а меня не перебивай.

Насколько сильно было это стремление к исканию страны, где в кисельных берегах текут молочные реки, показывает тот факт, что Пржевальский нашел колонию русских крестьян-старообрядцев в центральном Китае, у Лоб-Нора.

— От, гужееды, куда драпанули! — удивился Птуха.

— И эти дальние странствия об’ясняются просто, — продолжал Косаговский. — Наделяя свою легендарную страну идеальными качествами, искатели ее убеждались, что всюду жизнь имеет свою оборотную сторону, что всюду социальная неправда выпирает в неприкрашенной жестокости. И все же, доведенные до крайности, народные низы продолжали надеяться на лучшее, где ждет их земельный простор и воля. Ах, эта воля!.. Я воображаю, эти караваны искателей «необтоптанных земель». Скрипят колеса, плачут женщины, прощаясь с родной сторонушкой, пыль вьется, заметая следы уходящих. Впереди — телега, запряженная тройкой, а в телеге старинный образ «Спаса». И верили ведь люди, что ведет их в рай земной сам «батюшка-Спас»! А жизнь давно уже разбила остатки легенды о Беловодье. Не раз из Китая, из Монголии пригоняли обратно в Россию почерневших от голодовок заблудившихся кержаков. Но мечта упряма! И снова, по первому слуху о вольных землях, срывались люди с насиженных мест и отправлялись разведывать их. Так народные низы искали в сказке утех от экономических обид. Отчаявшись наконец найти эту сказочную страну, это царство благочестия, народ переносит ее под воду. По старинному народному преданию в Нижегородском крае, на дне озера Светлояра, скрылся святой Китеж-град. Утопия, конечно, так и осталась утопией! Можно убежать из родной деревни, но нельзя убежать от своего века, с его экономическими и социальными особенностями.

— А эти люди, — кивнул Раттнер на стрельцов, уже дремавших вокруг костра, — все же сумели, невидимому, убежать от нашего века! На мой взгляд, они живут все еще в XVII веке, по крайней мере!

— Ты понял мою мысль! Я уверен, что эти люди — потомки раскольников, когда-то, очень давно убежавших из России. Если кержаков нашли даже у Лоб-Нора, то почему какая-нибудь часть их не могла пробраться сюда — в Танну-Туву? Меня убеждает в этом также твой рассказ о кладбище, на котором ты ночевал.

Это был «жальник», лесное кладбище старообрядцев. Будки с крестами, удивившие тебя, это «голубцы», могильные памятники, деревянные срубы, заменяющие надгробные плиты. Так хоронят только кержаки. В подземелье, под церковью, похоронены особо святые люди, «столпы благочестия». Об этом можно догадаться по веригам, лежащим на гробах-колодах. Нет сомнения, завтра нас отведут в какой-нибудь потаенный, укрывшийся в тувинской тайге скит, где старцы-начетчики и уставщики решат нашу участь.

Стрелец-офицер поднялся от костра к подошел к пленникам.

— Спать время, — строго сказал он. — Будя гомонить! Зарание домовь побредем, Спите, не то батогом исповедую!..

2

— Эй, мирские, вставай! В путь снаряжайтесь. Вставайте, еретики поганские!

Косаговский открыл глаза и увидел стрелецкого начальника, стоявшего над ним.

— Вставай! — ткнул Косаговского в бок стрелец. — Ладьтесь в путь!

— А куда пойдем, братишка? — спросил проснувшийся Птуха.

— А ты чего зоблишься? — крикнул грубо стрелец. — Твово ума пытать не будем! Пойдешь, куда надобе!

Стрельцы были уже готовы в путь. Они вскинули за спины берестяные короба, похожие на солдатские ранцы, отстегнули топоры и ждали лишь пленников.

— Вязать будем? — обратился один из них к начальнику.

— Пошто? Утечь им некуда! — ответил стрелецкий офицер — Станьте по трое обаполы мирских, а четверо пущай передом идут!

По его приказу четыре стрельца выдвинулись вперед, приготовив топоры; остальные встали по трое с обеих сторон пленников. Сам начальник прикрывал тыл отряда.

— С богом! — крикнул он. — Трогайтесь, братие!

Тотчас же от костра начался дикий бурелом, где кусты и высокая трава переплелись стеной, непроницаемой, казалось бы, даже для солнца. Но сверкнули длинные топоры стрельцов, затрещали перерубленные ветви, и в глухой стене образовался прохот. Стрельцы с удивительной ловкостью продирались сквозь таежную чащобу, не отступаясь от раз взятого направления. Отряд двигался в молчании. Тарабарили топоры, трещали под ногами срубленные ветви, и новая верста оставалась за плечами путников. Через равные промежутки времени, по приказу офицера, передовые стрельцы менялись местами с охранявшими пленников. И свежие руки с новой яростной силой врубались в тайгу.

Лесная чаща неожиданно кончилась, упершись в болото. Деревья стояли в черной, мертвой воде. Зеленый студень тины колыхался на поверхности. Удушливо пахло торфом и болотным газом.

Но стрельцы не испугались, увидав непроходимую топь. Наоборот, они заметно обрадовались болоту.

Откуда-то из-под кореньев могучей сосны они вытащили, повидимому, заранее спрятанные два трехсаженных шести. Общими усилиями сбросили их в болото, так, что шесты легли параллельно в аршине друг от друга. Уверенно опустившись к болоту, три стрельца встали на шесты на четвереньках, ногами на один шест, руками же упираясь на другой. Так, переставляя осторожно ноги и перебирая руками по параллельному шесту, они начали переправляться через болото, казавшееся непроходимым. Когда стрельцы дошли до конца шеста, они выдвинули вперед подручный шест, перешли на него и, подтянув подножный, который теперь стал подручным, снова двинулись вперед.