Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Почему так?

— Если внутри перемен не будет, пойдёт такая резня, что небу жарко станет.

— Ничего не будет, — сухо роняет Старосельский.

— Будет! — внушительно отвечает тот же офицер. — Люди легче стали. Жалеть нечего. Заварится каша!

— А будут с миром тянуть, — говорит Левицкий, — во сто раз хуже будет.

— О каком же теперь мире может быть речь? — возмущается Растаковский. — Это значит сдаваться на милость победителя...

— Ну, куцый мир, а все-таки мир, задави его гвоздь, — шутливо вздыхает Кириченко.

— На кой он тогда черт?

— Это вы теперь говорите, когда узнали, что в крепости сидеть не придётся.

— Ну разве можно воевать, — вмешивается офицер из дружины, — когда кругом вор на воре!.. Слыхали? В Киеве двух генералов повесили за то, что они сто четыре вагона австрийских трофеев через Румынию назад в Австрию отправили.

— Ну, это из «Солдатского вестника», — смеётся Левицкий. — Ко мне вчера приходил солдат, спрашивал: правда ли, что комендант Брестской крепости убежал к немцам ещё двадцать четвёртого июля и передал им все планы? Так что теперь из-за этого приходится сдавать крепость без боя.

— Что ж, доля правды в этом имеется: из-за кого-то ж приходится сдавать крепость без боя.

— Забодай их лягушка, — раздражается Кириченко. — Когда вздумали крепость эвакуировать! Неприятель в двух верстах от передовых укреплений, прёт с трёх сторон, а они только теперь догадались, что крепость никуда не годится.

— Воображаю, сколько добра достанется немцам, — говорит Болконский. — Одних консервов в крепости заготовлено сорок пять миллионов. Хлеба, муки, скота — неисчислимое количество. Крепость готовилась к полугодовой осаде.

— Ведь у нас все время так делается, — говорит с раздражением дружинник. — Дорогу заканчивают перед тем, как сдавать её немцам. Во Влодаве платформу достраивали в день отступления. По неделям части стоят без дела. Тут бы как раз хлеб смолотить и увезти. Никто и думать не хочет об этом. А потом сжигают.

— Сжигают — это бы ещё ничего. Немцам отдают!

— Всюду изменники работают. Все это умышленно делается. Слыхали вы, как под Брестом окопы строили? В нашу сторону! Теперь там кого-то под суд отдают.

— Под суд? — язвительно подхватывает Базунов. — Ну, значит, дадут ему Белого орла и посадят в Государственный совет. У нас ведь такой порядок: как только поймали прохвоста с поличным, так ему сейчас — Белого орла и в Совет.

— А в Думе кричат: воюем! Что ж, они ничего не знают? Хоть бы написать им, что ли?

— Что там из писания выйдет? — пренебрежительно отмахивается черноусый офицер. И добавляет с суровой решимостью: — Пока с волка шкуру не снимут, никакого толку не будет!..

* * *

С трёх часов ночи грохочут тяжёлые орудия. Стреляют с западных фортов. Временами огонь становится ураганным и пальба превращается в протяжный, стонущий гул, раскалываемый треском шестнадцатидюймовок. По дороге мимо нашей стодолы тянутся обозы и транспорты, гурты скота, этапные полуроты, понтонные батальоны вперемежку с голосящими бабами, мужиками, почтовыми фурами и лазаретными двуколками.

Идёт спешное отступление.

В ясном небе вьются германские аэропланы. Их очень много. Они сбрасывают бомбы, которые рвутся в разных местах и наполняют воздух резким металлическим треском.

Возле нас отдыхают казаки Екатеринбургского полка. Развалившись на травке, они пренебрежительно поглядывают на летающие машины и спокойно обмениваются размышлениями.

— Вот за еропланы эти, — говорит здоровенный загорелый детина, — надо бы немцу все ребра перебить, и то мало. Ни на часок тебе отдыху нет. Уснёшь при дороге — и к бомбе во сне прижмёшься.

— Нет большей сволочи, как немец, — отзывается другой, — все для смерти удумал. И газы, и еропланы, и пушки...

— Всех война выучила, — вздыхает пожилой казак. — Ни стыда, ни совести. Ровно траву луговую людей косим...

— Про то ж и я говорю, — живо откликается первый казак. — Один забрался наверх и... гадит бомбами. Другой снизу плюёт в него шрапнелью. Для ча? Кому это надобно? Черт его знает! Гудит, трещит. Облегчиться не дают. Того и гляди зацепит бомбой или снарядом...

* * *

Наша стодола, расположенная у самой дороги, давно уже сделалась сборным пунктом всех проезжающих офицеров. Явная, бьющая в глаза бессмысленность верховных распоряжений, ужасающая неподготовленность, посрамленность, растерянность, чудовищное казнокрадство и национальный позор развязали всем языки. Здесь, на территории Бреста, уже никому не мешают доискиваться правды. Да и как помешаешь? Как зажмёшь рот всем этим беженцам, солдатам и прапорщикам? Во всех речах клокочет нескрываемое беспощадное раздражение. Командир дивизионного обоза подполковник Шмигельский — только что из штаба дивизии и делится свежими впечатлениями:

— Что там творится, если бы вы знали!.. Ничего нет. Никто ничего не знает. Крепость только через год закончена будет. Форты не облицованы, бетон наружу торчит. А что сделано — никуда не годится. Командиры полков волосы на себе рвут. Полковник Не-чволодов чуть в морду не дал Белову. При мне благим матом кричал: «В окопах сидеть невозможно! Черт их знает, ваших строителей, о чем они думали! Хоть бы в Синяне австрийские окопы посмотрели. Ни козырьков, ни бойниц. Две покатые стены!..

Как в заднюю стенку снаряд хлопнется, так восемь человек из строя вон! А ходы сообщения ниже колена. Повесить их, ваших строителей, на первой осине! Укрепляли не Брест, а собственные карманы».

— Где ж мы теперь задержимся, если Брест сдадим? — волнуются слушатели.

— А черт его знает? Гвардейцы говорят, что по линии Смоленск — Киев возводятся укрепления.

— Чем же те укрепления лучше будут?

— Ничем, конечно. Надо просить мира. Ничего другого не остаётся...

Новые лица и те же язвительные разговоры. Кричат о разрухе, бездарности, о страшных хищениях, о немецком засилье. Больше всех горячится драгунский поручик Белозерский:

— Я никогда не сочувствовал революции. Но теперь, если революция будет, меня увидят в первых её рядах. Помилуйте: до сих пор муку продолжают свозить в Брест. Знаем мы, для чего это делается. А солдаты, думаете, не понимают? Уже начинается!.. Слыхали, что сегодня было в Бресте? Солдаты стали разбивать винные склады. Поставили часовых. Те стреляли. Солдаты отвечали тем же. Был пущен блиндированный автомобиль, который промчался, стреляя из пулемётов, среди перепившейся толпы. Раненых много...

Гуляем втроём с Болконским и Старосельским. Мигают первые звезды. Тихо. Идём целиной. Над лугами курятся испарения. На западе небо пылает от пожаров: горят мосты.

— Кажется, проиграю пари, — криво усмехается Старосельский.

— Что же дальше будете делать? — спрашивает Болконский.

— А что прикажете делать? Всюду такая сволочь, такое г... но! Я отлично знаю: кончится война — начнётся революция...

Старосельский задумался и потом продолжал:

— Одно могу сказать: от всей души желаю, чтобы лучше стало. А станет ли лучше — не знаю. Может быть, вышлют один корпус — и всю революцию разметут. И ещё туже завинтят крышку. И опять будут душить и вешать. И будут кланяться в пояс господину околоточному надзирателю и записываться в Союз русского народа... А впрочем, черт с ними. На мой век хватит, а на остальное мне наплевать. Теперь я одного хочу. Когда сидишь у постели умирающего близкого человека, думаешь только об одном: скорей бы он умер. Так и я теперь одного хочу: скорого мира! И только...