Всходил кровавый Марс: по следам войны

Схлынули волны крови и горя. Отшумели ураганы с дико горящими глазами страха и бешенства. Тихое мелководье войны снова сочится привычными порциями бегства, жестокости, разорения, обид, неизвестности и слез.

Мы в самом сердце Полесья. Небольшой полуостров, на котором расположился наш отряд, узенькой стрелкой вонзился между кусками Пинских болот и отрогами Беловежской пущи. Третью неделю мы топчемся здесь и все никак не можем привыкнуть к дикой красоте, расцветающей из глубины этой причудливой гнили. Со всех сторон обступили нас мохнатые ели и тощие, кривые чечотки, пугливо скрючившиеся под бременем тайн, запрятанных в их непролазной гуще.

Из пепельно-серых зарослей болотной спесивки таинственно кивают белые ядовитые тисы.

Над чёрным торфяником трясины высовываются, как окровавленные головы, огромные пурпуровые тюльпаны.

С закатом солнца встают из вязкой земли дрожащие испарения и тянутся, медленно качаясь, как шествие пилигримов, одетых в белые могильные саваны.

Дико, красиво, но чуждо.

Чуждо, как суровое предание старины, как обрывок древней, застывшей жизни, украденной у истории и заживо погребённой среди болот и лесов.

Мы с трудом вживаемся в дух полесской природы.

Только когда восходит месяц и на каждой кочке, на каждой тропинке вырастают уединённые тени в белых саванах и над уснувшей пущей струится сладкий одуряющий запах таинственного тиса, сердце сжимается странной волнующей тоской. Какая-то странная мелодия ароматов и грёз.

Все кругом теряет свойства реальности — и вдруг переносишься, как в заколдованной сказке, в мутно-белый волшебный призрачный мир. И чудятся всюду баснословные звери. Кажется, что вот-вот выпрыгнет на болотную тропу чудесный единорог или вынырнет из трясины седая, болотная кикимора. И даже грохот орудий звучит с какой-то страшной сказочной силой.

Мы в чаще густого бора.

Приятно дышится терпким ароматом болотных трав, и влагой, и дивно таинственным великолепием полесской ночи.

Поздно. В небе ярко горит под мутно-беловатым кругом полная луна и белым прозрачным серебром заливает чёрные извилистые линии брошенных окопов, ржавые ручейки и горбатые кочки, на которых тихо покачиваются болотные призраки.

Впереди и по бокам тускло поблёскивают проволочные сети, колючими зигзагами проткнутые между низкими сосновыми кольями.

Частые орудийные выстрелы клокочут и вспыхивают огненными бичами и долго с сердитым уханьем перекатываются через лес и трясину.

В скульптурных позах раскинулись на сырой болотной земле солдаты и молча сосут цигарки. Лежим и думаем каждый о своём. Изредка перекинемся словом и опять лежим, думаем и чутко прислушиваемся к грохоту пушек.

Вдруг высоко наверху задрожало протяжное гудение.

— Цеппелин! Цеппелин! — возбуждённо закричали солдаты, и на мгновение всех охватило жадное любопытство. Многие вскочили с мест и суетливой весёлостью тушили тревожное беспокойство.

— Гляди, гляди! — зашумели солдатские голоса. — Как есть цеппелин!

— Ен хитрый, хитрущий немец!..

— Днём небось не летает!

— Покажи-кось днём!.. Днём огнём окрестили б!.

Потом сразу все стихло, и среди наступившей тишины хриплый старческий голос веско и убедительно бросил непонятное слово:

– Хут!

— Какой тебе к лешему шут? — рассмеялись солдаты.

— Хут! — с той же суровой хрипотой повторил прежний голос, и я узнал в нем нашего лесного хозяина (он же и проводник наш) — старого Матвея Бондарчука.

Старому Матвею, несмотря на все зубы во рту, лет за семьдесят. Это — крепкий сухонький старичок с живыми зелёными глазами и дремучей лесной думой — настоящий полещук.

Помнится, где-то в какой-то очень учёной книжке читал я о жителях Полесья (и, кажется, эта репутация держится очень твёрдо), будто это дикий невежественный народ — с бессловесным смирением в душе и с колтуном в волосах. Что подумали бы полещуки об этом учёном клеветнике? Из своих диких болот всосали они какую-то волчью гордость, необузданное упрямство и глубочайшее презрение к «людям звычайным». «Люди звычайные» (обыкновенные) — это все мы, скучные обитатели городов; дети нудной культурной прозы. Как гордо и высокомерно выставляют полещуки напоказ своё превосходство над нами! Одеваются они в белорусское платье; но в отличие от белорусов ( «людей звычайных») обшивают своё платье чёрной тесьмой. Они влюблены в свои трясины и дебри. Они знают каждый цветок и каждую кочку в своих лесах. Никогда не расстаются с ружьём и говорят о себе с бесподобной кичливостью:

— Скорее рыба потонет, чем полещук.

О жизни — за кругом Пинских болот — знать не желает полещук. Живёт он в мире сказочных вымыслов, баснословных, причудливых, и почти не считается с миром «людей звычайных», и верит в силу волшебных заклинаний и колдовского цветка так же бесхитростно и свято, как его далёкие предки. Полесские поверья и предания — такие же страшные и таинственные, как полесские дубравы, такие же дикие и угрюмо-красивые, как цветы, вырастающие из глубины их ржавых трясин.

Старый Бондарчук знает много таких преданий, и я обрадовался случаю вступить с ним в беседу.

Боязливо раскинув руки, Бондарчук со вниманием долго присматривался к мелькающим теням на земле и вдруг выхватил нож из-за голенища.

— Что ты делаешь? — удивился я. — Разве ты не слыхал о летающих цеппелинах?

Старик лениво вскидывает глаза на меня и говорит вялым голосом:

— По-вашему так, а по-нашему — Хут!

— Что за Хут такой? Ты объясни, — пристаю я к нему.

И на своём болотно-дремучем языке он длинно и живописно рассказывает мне мрачную историю. Лунной ночью, осыпанная золотом и алмазами первобытных слов, эта дикая полесская сказка показалась мне древним сокровищем, мудрой тайной, затонувшей в Пинских болотах. Но мои прозаические чернила, я знаю, бесследно смыли с неё и дикий болотный аромат, и яркую болотную роспись. Потому что в памяти моей сохранилось только простое — «звычайное» только — содержание этой причудливой сказки.

— Давно гето дзеилося, — начал торжественно старик. — Ох, давно... От старых людзей я чув, а стары людзи лгаць не будут... Значитца праувда была... Старые полещуки давным-давно уже знали, что существует такой таинственный зверь на свете — по имени Хут. Зверь тот не водится ни в лесах, ни в болотной трясине, а родится от злой человеческой воли. Надо взять чёрного петуха, семь лет держать его в тёмной железной клетке и кормить горячей человеческой кровью. Тогда на восьмой год он снесёт яйцо. Яйцо это надо две недели держать под левой рукой — и тогда ровно в полдень из него вылупится цыплёнок, похожий на ласку [69] . А ночью у ласки отпадут ноги, вырастут исполинские крылья, и она с шумом и воем взлетит к небесам в виде страшного зверя. Зверь этот и есть — Хут! Он обладает заколдованный силой. Стоит человеку, взрастившему Хута, приказать — и последний принесёт ему столько золота, сколько человек пожелает. Вот для того-то и летает Хут по ночам и собирает с земли все золото, омытое человеческими слезами. Чем больше золота приносит Хут своему господину, тем бледней и печальней становится его несчастный владыка, потому что Хут питается кровью создавшего его человека.

69

Коварнейший полесский зверёк.

— А разве нельзя его застрелить? — задал я вопрос старику.

— Нет! Хут живёт только ночью, когда у него отрастают крылья. Днём он, как червь, уходит в землю. Когда он с воем летит по небу, то на землю ложатся от него беглые тени. Если заметить такую тень и трижды проткнуть её ножом, каждый раз приговаривая: раз! раз! раз! — только, Боже избави, сказать: раз! два! три! — то злое могущество Хута тут же и прекратится, и он рухнет на землю мёртвой падалью.

— Значит, по-твоему, по ночам не аэропланы, а Хут летает?