Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Нима, — робко уверяет хозяйка.

— Все пальцы, гляди, покалечило. А тебе хлеба жалко.

Из окна высовывается Болконский и обращается к раненому:

— Как же ты не понимаешь, что вас тут за день тысячи проходят. Где ж ей на всех вас напастись? У интендантства и то не хватает.

Ганеные всей гурьбой подходят к нашему окошку:

— Сахарку не отсыпешь?

У окна вырастает Старосельский и сурово обращается к рослому чернобородому солдату:

— Ты куда ранен?.. По роже вижу: все самострелы. Палечники.

— Газве ж это мысленно? — отзывается чернобородый. — Кто ж это сам себе враг?

— И без нас довольно народу зря губят, — поддерживают его мрачно другие и плетутся дальше.

— Сахару жалко, — доносится издали чья-то едкая реплика.

* * *

— На коней!

Днёвка кончилась. Снова идём лесами, песками и трясинами. На душе ленивая скука. Дует холодный ветерок. Накрапывает дождик. Ночуем в Гарасюках. На столбах развешены объявления:

«По распоряжению начальника штаба 14-го армейского корпуса разыскиваются:

1) Еврей по имени Генцель, извозчик, житель города Сосновиц.

2) Еврей Сымха Мошкевиц, житель города Бендина.

В случае появления в районе расположения войск вышеназванных лиц, таковых обязательно задержать и препроводить в штаб армии для подробного опроса.

Обер-офицер для поручений Бородин».

Спим в душной халупе. Охваченный непобедимой тоской, выскакиваю на свежий воздух. Пугает темнота, молчание ночи, и мучительно томит одиночество. Брожу по незнакомой деревне в ожидании рассвета. Вдруг гулкие шаги.

— Кто идёт? Молчание.

— Кто идёт? — спрашиваю я грозно и инстинктивно нащупываю револьвер.

— Свои.

— Кто такие?

— Из телефонной роты.

— Куда идёте?

Из темноты выступают три солдата с винтовками.

— Идём евреев сменять.

— Каких евреев?

— Приказано евреям-телефонистам идти на линию, а нам на их место.

— Где ж они, эти евреи?

— Не могим знать. В Гарасюках, как будто.

— Где ж вы их ночью искать будете?

— Через контрольную станцию хотим запросить.

— О чем?

— Да где их искать, евреев.

— Что, у вас много лишних в телефонной роте?

— Никак нет. Совсем мало народу. Отдыху никакого. Как дежурство закончил, на работу выгоняют.

— На какую работу?

— Окопы делать.

Я продолжаю бродить в потёмках и думаю о нашей страшной бестолковщине и запущенности. Три поколения полегли на галицийских полях, и за пять месяцев не было сделано ни малейшего усилия, чтобы закрепить за собой добытые с такими огромными жертвами места. И только по отношению к евреям все начальство исполнено неутомимой старательности и с пылом святейшей инквизиции гонит их толпами на костры.

Седьмой час утра. Двигаемся на Янов через Гройцы-Мамоты. День пасмурный и холодный. На душе ночная тоска. Безучастно плетусь за всеми и со всеми. Не интересуюсь ни разговорами, ни новой сводкой. Мне все равно, что творится под тяжёлыми колёсами того помещичьего рыдвана, который везёт на себе судьбы Госсии.

— Ты с чего такой кислый? — ласково спрашивает Семеныч.

— Холодно мне.

— А ты к солдату поближе притулись, — с какой-то особой выразительностью говорит Семеныч. — Он тя, как печь тёплая, обогреет.

* * *

В одиннадцатом часу передано срочное предписание штаба корпуса: «ю-му и 14-му корпусам безостановочно отходить на рысях».

Началась невообразимая сутолока. Все волнуются, нервничают и робко вглядываются в лесную чащу.

— Ещё отрежут, — бормочет Базунов.

Солдаты шутливо перекрикиваются с другими частями:

— А далеко теперь до Вены?

— Эх, жизнь! Ешь, пей и катайся!

— Пошла драть!..

Гул все увеличивается и превращается понемногу в паническую суматоху. Злобные выкрики. Кнуты. Ломающиеся оглобли. Команды, густо замешанные на матерщине:

— Куда прёшь...

— Повод право, рас....

— Держи влево, сволочь!

Обгоняя другие части, несётся вихрем обоз штаба корпуса. И на каждой подводе лежат новенькие плетёные стулья и кресла.

— Где взяли?

— В Руднике, на фабрике.

В Гройцах какой-то воющий гул. По селению носятся казаки, сгоняя скот и людей. Из всех деревень приказано казакам угонять скот и уводить жителей от 17 до 55 лет. Бабы голосят, на колени падают, рвут на себе волосы. Спрашиваю рассвирепевших казаков:

— Что вы делаете? Говорят:

— А нам что? Приказано! А кто не отдаст — сжигать все хозяйство у тех.

— Отчего такая внезапность? — недоумевают офицеры. Никто ничего не знает. Приказание получено из штаба армии: отойти, не задерживаясь, ю-му и 14-му корпусам.

— А другим?

— Неизвестно. И другим, вероятно, тоже.

Верстах в десяти от Тарасюков перед мостом на Таневе необычное скопление всевозможных частей: драгуны, казаки, понтонёры, парки, подрывники, обозы. Впереди какие-то сигнальщики.

— Что такое?

— Приказано возвратиться на старые места.

— Как так? — удивляемся мы. — Ведь мы не дольше как час назад получили экстренное предписание отходить на рысях до самого Янова.

— Да. До двенадцати дня шло спешное отступление. В Тарасюках стоял понтонный батальон, ему по тревоге приказано было спешно отойти. А теперь его завернули...

Десять минут тому назад приехал штабной автомобиль и передал приказание коменданту Тарасюков: «Останавливать все части ю-го и 14-го корпусов и возвращать их на прежние места».

— Да что вы — не верите? — обижается офицер. — Здесь стояла батарея: её двинули, а через полчаса вернули. Вот офицер приехал с сапёрной ротой — и ему приказано идти обратно. Можете, впрочем, справиться по телефону в штабе армии.

Минут через пять адъютант получил подтверждение по телефону от инспектора артиллерии: «Возвратиться... в Гуциско». Костров торжествует:

— Видите, я говорил! Разбили немцев вдребезги... — Он пускает вскачь своего иноходца, заворачивает все встречные части и кричит во весь голос: — На старые места! Завтра вперёд пойдём! Расколошматили немчиков!