Вслед кувырком

– Ты только их послушай, – шепчет она. – Теперь я понимаю, почему это помещение прозвали насосной!

Вспыхнувший на щеках Джека румянец столь же красноречив, как сорвавшееся с губ нервное хихиканье.

– Они там ебутся, – продолжает Джилли, тщательно произнося это слово, будто пробуя на вкус. Голос ее спокоен, подконтролен, но Джек слышит, какое она скрывает нервное возбуждение. – Он свой хуй сует ей в пизду.

Джек читал эти слова в книгах, слыхал от других ребят, даже иногда вставляет в собственную речь, чтобы казаться в школьных разговорах и конфликтах круче, чем в глубине души себя ощущает, но сейчас, когда слышит их из уст Джилли, это как откровение. До этого момента они у него в мозгу были окружены темной аурой запрета и силы, как слова древней магии, потерявшие свое значение, но сохранившие мощь, отчего стали еще опаснее. Но сейчас, как будто еще более сильным актом волшебства, эти архаичные значения вернулись. Слова стали реальными, точными, физическими, описывающими предметы и действия, как всякие другие существительные и глаголы. Однако темная аура запрета и силы не рассеялась, а разве что усилилась. Как будто Джилли одновременно и описывает события, и организует их. Джек чувствует, как замирает сердце, как неясное предвкушение охватывает все тело, как будто сегодня рассвет решил настать раньше, и солнце дрожит под самым горизонтом, готовое внезапно выпрыгнуть.

– Ты чего, Джек? Что ли, сказать этого не можешь?

– Чего – этого?

– Слова «ебутся», – подначивает она. – Ну-ка, скажи!

Джилли мало быть первой, думает он уже в который раз, ей еще надо, чтобы он был вторым. Первенство ничего для нее не значит, если он не пойдет за ней через запретную границу. Так было всегда, с момента, когда она проложила им обоим путь в мир, и он всё следует и следует за ней. До сих пор. Теперь первый – он, хотя она об этом даже не подозревает и не поверила бы, если бы он ей сказал. Но он найдет способ заставить ее поверить. Должен найти.

– Хуй, – говорит она. – Пизда. Он ее ебет хуем в пизду.

Джек не может сдержать смеха. Чушь какая-то, порнографический букварь для дошкольников.

– Чего смешного?

– Это Дик. У Дика хуй. Это Джейн. У Джейн пизда. – Джек отчетливо, с придыханием выговаривает каждое слово. – Дик сует хуй Джейн в пизду. Еби, Дик, еби. Еби пизду Джейн.

– Иди ты в жопу!

– Еби жопу Джейн.

Тут не выдерживает и Джилли, и они оба затыкают рты руками, подавляя смех, катаются по полу, беспомощные, как перевернутые на спину черепахи. Их так трясет, что Джек боится обоссать штаны.

– Ой, – шепчет Джилли, у которой те же проблемы. – Мне надо отлить. Ты последи, я сейчас вернусь.

– Эй, мне тоже надо!

Но она уже встала, держа в руке фонарь. Джилли светит ему в глаза, он закрывается рукой, свет исчезает – и Джилли вместе с ним. За углом щелкает дверь туалета.

У Джека жжет пузырь. Он думает, не бросить ли свой пост ради туалета рядом с главной спальней, но отказывается от этой мысли. Можно еще подождать. И Джек придвигается ближе к сушилке.

Дядя Джимми и Эллен занялись своим делом еще энергичнее. Джека забавляет и одновременно слегка пугает мысль, что такие звуки исходят из человеческой глотки. Они столь же отвратительны, сколь и завлекательны.

А тем временем он ощущает волны тепла и мурашки-по-коже облегчения, проходящего по телу ссущей Джилли. Но от этого собственная потребность становится сильнее, насущнее. Он пытается думать о другом, но звуки, доносящиеся из отверстия стиральной машины, возвращают мысли на ту же снижающуюся орбиту. Да куда она запропастилась? Почему так долго? Он же больше не выдержит!

И тут Джек замечает, что дяди Джимми и Эллен больше не слышно. Сушилка тиха, как склеп. Последняя соломинка – что они уже направились вверх по лестнице. Он карабкается по винтовой лестнице в туалет. Закрывает дверь, включает свет, бросается к унитазу, сдирает шорты и трусы. Дрожа в благословенном блаженстве, облегчается в унитаз.

Когда это кончается, он спускает воду и осторожно выходит. Дверь в комнату Эллен заперта, из-под нее света не видно. И внизу темно и тихо.

Но из-под двери его комнаты свет виден. Внутри сидит Джилли на верхней койке, заведя руки за спину, болтает в воздухе ногами.

– Что с тобой стряслось? – спрашивает она.

– Со мной? Это тебя где носило? – отвечает он, стараясь говорить тише и осторожно закрывая за собой дверь.

– Не волнуйся, – говорит она. – Они пошли на пляж, я видела.

– Кажется, у нас вышел спасительный бросок.

– Вышел, а если бы нет? Твоя была очередь следить.

– Мне надо было отлить. Чего ты так долго?

– А вот чего. – Она достает из-за спины левую руку и расцветает радостью. – Одна тебе. – Достает правую руку. – И одна мне.

Раскрывает кулаки и показывает два тоненьких косячка.

У Джека отваливается челюсть.

– Где ты это нашла?

– Как ты думаешь? В комнате у дяди Джимми. – Это комната рядом с туалетом внизу, обычно там живет Эллен. Когда приезжает дядя Джимми, Эллен переселяется наверх, в комнату Джилли, а Джилли подселяют к Джеку. – Там прямо у него на кровати лежала сумка, а в ней полно. Я подумала, что он не заметит, если будет на две меньше. Да и что он мог бы сделать? Пойти мамочке с папочкой пожаловаться?

Джек тянется за своим косяком, и Джилли ему передает. Он любуется, как туго свернута самокрутка – тоненький белый цилиндрик, утончающийся к кончикам, таким острым, что уколоться можно. Тут до него доходит, что сигареты с их плоскими концами – учебный реквизит, а вот это – штука настоящая. Поднеся к носу, Джек нюхает. Сигареты – куча собранных граблями листьев, приготовленных к сожжению осенью. А это – как оказаться в лесу после сильного летнего дождя.

– Спички есть? – спрашивает он. Раз в жизни он хочет оказаться в роли рискующего.

– Не будь дураком, – отвечает Джилли. – Завтра покурим. Я все придумала. Возьмем каноэ и выйдем в бухту.

– Я дурак? Да дядя Джимми ни за что не позволит нам выйти на каноэ самим!

– На спор? – подмигивает Джилли.

* * *

– Ты не дезертируешь, юный паломник – но ведь ты и так это знаешь? Знаешь. Завтра утром ты выйдешь из этих ворот со своей пентадой и пойдешь с ней к Голодному Городу. Но придут туда не все, кто выйдет. Ты не доверяешь своей пентаде, и здесь интуиция тебя не обманывает. Будет предательство, будет вероломство. Прольются слезы, прольется кровь. Но не отчаивайся, я вижу…

– Стоп, – перебивает Чеглок. – Что значит «предательство»?

– Этого я сказать не могу.

– Не можешь или не хочешь?

Мицар и святой Христофор зловеще улыбаются в унисон, и Чеглок впервые ощущает псионическое прикосновение тельпа, быстрое и мощное, как опытный удар клинка убийцы. Он не успевает и слова сказать, а виртуализация уже завершена. Чеглок крепко зажат в ментальных тисках Мицара, тело его застыло там, где стоит, ум тащат в Сеть, это царство кошмара, созданное нормалами, и переход туда внушает ненависть и страх всем мьютам, кроме тельпов.

Никогда Чеглок не испытывал подобной виртуализации. Ее сила, ее искусность превосходили все, что он знал… и это еще более удивительно из-за подавляющего псионического поля, одеялом накрывающего Многогранный Город. Мицар – понимает он, тщетно сопротивляясь железной хватке тельпа, – явно куда более значителен, чем прикидывается. Куда более. Сейчас не было головокружительного, дезориентирующего перехода в виртуальность Сети, как всегда бывало раньше. Вместо этого Мицар разворачивает Сеть в физический мир – или, точнее, разворачивает физическое сознание Чеглока, как сложенную игрушку-оригами, пока оно не ухватывает то, что все время присутствовало, скрытое в складках и трещинах. Чеглок не входит в своего знакомого ангела мщения, но у него вдруг возникает неуютная уверенность, что ангел входит в него, смотрит его глазами, как он сам мог бы выглянуть в окно.