Вспомни обо мне

Марго… Это имя останется теперь в ее душе, как светлый уголок, как тихая скамейка в скверике, куда она будет приходить иногда и предаваться чудесным воспоминаниям.

Кристина никому не рассказала о своем горе. Как ни в чем не бывало, она продолжала учиться и ходить на репетиции. И только проницательный Сивожелезов заметил, что после их субботнего разговора Кристина стала какая-то не такая.

— Ну что, ездила ты по тому адресу? — спросил ее он.

— Что я, раненая? — ответила ему Кристина, и на этом разговор закончился.

Спектакль был назначен на семь часов вечера, но перед началом его предполагались выступления всяких театроведов, искусствоведов и шекспироведов. Собственно, выход на сцену актеров намечался не раньше чем на восемь. И все же всю труппу попросили прийти к трем часам — на всякий случай.

Кристине пришлось отпроситься с занятий под предлогом головной боли. До самого последнего момента она скрывала, что будет играть Шекспира. Вот если они придут на спектакль, тогда разговор будет уже немного другой. Они хотя бы увидят, как она играет. А если спектакль к тому же будет иметь успех, то Кристине может вообще все сойти с рук — ведь победителей, как известно, не судят…

Еще издалека Кристина разглядела расклеенные поблизости от театра яркие афиши. Сивожелезов до сих пор держал все от нее в секрете — хотел сделать сюрприз. Поравнявшись с одной из афиш, Кристина не удержалась от смеха.

Картинка, которую он придумал, полностью отражала сущность их постановки. На ней была изображена нога в кроссовке, пинающая большой красный мяч. В середине него белело печальное лицо Кристины… Конечно, о художественных достоинствах этой афиши можно было поспорить, но то, что она интриговала, — это бесспорно.

В театре Кристина окунулась в атмосферу суматохи и мандража, которая обычно предшествует любой премьере. Это было то самое время, когда неожиданно выяснялось, что у кого-то пропало что-то из реквизита, что порвалась какая-нибудь ленточка от костюма, что перегорела лампа, испортился микрофон… Артисты придирчиво рассматривали себя в костюмах, подправляли грим, даже декламировали перед зеркалом куски текста…

Кристине совсем недавно выделили крохотную, но зато свою гримуборную, и теперь она сидела там в старом кожаном кресле и судорожно глотала подогретый на плитке кофе. Она решила не одеваться к выходу заранее. Со своим новым, с иголочки костюмом она разобралась еще вчера — все сидело как влитое… Расстегивалось и застегивалось в одну секунду.

Костюмы для спектакля заказывал еще Гермесов, и их постарались сделать в точности такими, как он их задумал. У Кристины был наряд глубокого малинового цвета — как и у всех, относящихся к клану Капулетти. Он представлял собой сильно облегающее платье в духе средневековья — с корсетом, с широкой длинной юбкой на обруче. Единственным, что отличало его от настоящих старинных платьев, были номера — на груди и спине, как у игрока спортивной команды. А кроме того, ворот, переходящий в облегающий голову капюшон, сделанный из современной эластичной ткани. Платье снималось, стоило только расстегнуть «молнию», которая начиналась у подбородка и заканчивалась чуть ниже пояса. Дополнением к нему служила накидка из того же материала с высоким «королевским» воротником.

Похожие одноцветные костюмы были и у остальных участников спектакля, но у всех имелось какое-нибудь отличие: покрой платья, форма капюшона, перчатки, пояс, аксессуары… У каждого на груди и на спине имелся свой номер: у Ромео и у Джульетты — «13», у Тибальта — «3», у брата Лоренцо — «1» и так далее.

Наконец щелкнуло радио, которое недавно провели для удобства, и голос помрежа объявил, что артистам следует подготовиться к выходу. Лицо Кристине давно уже загримировали, теперь ей оставалось надеть на кисейную рубашку костюм. Она слегка подкрасила губы, которые стерлись от кофе, расправила на затылке капюшон.

Когда она пришла за кулисы, новоиспеченный режиссер Станислав Верстаков произносил пафосную речь в память о безвременно ушедшем мастере и о чести, которая выпала ему и которой он, может быть, недостоин… В заключение он объявил минуту молчания и попросил зал почтить память Гермесова вставанием.

Кристина усмехнулась в душе, представив, как ржал бы сам Гермесов, если бы увидел весь этот парад. А может быть, наоборот, рассердился бы и стал кричать, что этот мудила Верстаков своими идиотскими выступлениями срывает спектакль.

Наконец торжественная часть закончилась, и в зале погасили свет. Спектакль начался.

Напрасно ждали ценители музыкальной увертюры. Спектакль начинался нарастающим в темноте, записанным на магнитофон воем трибун. Постепенно в шуме начинали различаться отдельные слова и слоганы.

— Мон-тек-ки! Мон-тек-ки! — скандировали одни.

— Ка-пу-лет-ти! Ка-пу-лет-ти! — вторили им другие.

Прожектор выхватил на заднике полукруглый, наполовину опоясывающий сцену ослепительно белый балкон, на котором сидели «зрители» в зеленых и красных костюмах. Они кричали, свистели, топали ногами.

— Капулетти — чемпион! — раздавались выкрики.

— Монтекки — говно!

— Отсоси у Капулетти! Отсоси у Капулетти! — Болельщики «Спартака», если таковые в зале имелись, могли во всей красе увидеть себя со стороны. Ведь именно они, как утверждал Гермесов, придумали шокирующий своей непристойностью лозунг «Отсоси у красно-белых!»

В это время на сцене в полутьме беспорядочно мелькали «игроки», одетые в зеленые и малиновые костюмы… Затем шум внезапно оборвался — как будто нажали на кнопку телевизора, — и все погасло.

На просцениуме луч прожектора выхватил двух слуг Капулетти, с разговора которых начиналась первая сцена. И все закрутилось…

Кристина выходила уже в третьей сцене — ее выход был ознаменован аплодисментами. Ей было легко играть. Все было отлажено, отрепетировано, она нисколько не волновалась.

Спектакль смотрелся из зала великолепно. Белые, словно вырезанные из бумаги декорации, а на их фоне — фигуры, облаченные в малиновое и изумрудно-зеленое. Среди всего этого то и дело метался от одного персонажа к другому ярко-красный мяч… Сидящие в зале эстеты просто млели от удовольствия.

Однако настоящую бурю восторга вызвала та самая сцена на балконе, которую пыталась инсценировать Кристина на подмостках южного дома отдыха. В ней Ромео и Джульетта одни, и они как бы отрекаются от своих «команд». Джульетта говорит Ромео:

— «Одно ведь имя лишь твое мне враг… А ты — ведь это ты, а не Монтекки. Монтекки — что такое это значит? Ведь это не рука, и не нога, и не лицо твое, и не любая часть тела… О, возьми другое имя! Что в имени? То, что зовем мы розой, — и под другим названьем сохраняло б свой сладкий запах! Так же и Ромео — когда не звался бы Ромео, он хранил бы все милые достоинства свои — без имени… Так сбрось же это имя!»