Вспомнить, нельзя забыть

Я очень жалею, что тема белоэмигрантов была мне не интересна в 1994–1997 годах, а ведь тогда, в Сан-Франциско, были еще живы люди, которые ждали до конца своей жизни возможности рассказать обо всем, что перенесли в своих скитаниях по миру. Была жива

Ольга Скопиченко, которая жила в Харбине с Марианной Колосовой в маленькой комнатенке. Вот как вспоминала об этих годах Ольга Алексеевна: «В маленькой комнатушке, предназначенной для караульного китайца… жили две поэтессы, одна совсем еще начинающая, еще певшая с чужого голоса, и ее старшая сестра по перу, уже известная, уже окрепшая в своих стихах, нашедшая свой путь. Жили голодно, перебивались скудными заработками за случайные уроки, переписку, переводы…»

Ольга Алексеевна Скопиченко посвятила Марианне Колосовой следующие стихи:

ДАЛЕКОМУ ДРУГУ

Я память дней тихонько отодвину, Хотя тех дней разлуке не вернуть… Ты где-то там на клавишах машинки Отстукиваешь будничную муть. Я в сутолоке размерянной фабричной Записываю цифры и часы. Разлука занавескою привычной Между тобой и мной назойливо висит. И нет ночей, когда врывались строфы, Вливая веру в призрачный успех. И на пути писательской Голгофы Мы не расставили знакомых вех. Пишу письмо и чувствую, что трудно Сказать о том, что неотрывно жжет: Твой строгий стих чеканно-изумрудный, Мой юный и надломленный полет. Мне жалко нашу хмурую каморку, Наш сломанный диван, наш старый табурет, Мне жалко смех твой сдавленный и горький И свечки тусклый распыленный свет. Пусть только в снах я прошлое придвину: Зашла бы я в ту комнату опять, Чтоб клавиши у пишущей машинки Тайком от всех тихонько целовать. Там сторожит тебя Великая Идея, Меня любовь и счастье стерегут. И наша встреча победить не смеет, Хотя бы встреча нескольких минут. Сентиментальная, как в повестях старинных, — Разлука темным пологом висит. Ты буднями стучишь на клавишах машинки, А я записываю цифры и часы.

РАЗДУМЬЕ

Поэтессе Марианне Колосовой

А молодость ушла, оставив за собою Несбывшихся надежд былую мишуру… И я по-прежнему в привычную игру Играю с присмиревшею душою… И веря, и надеясь, и любя, Все, Муза, слушаю тебя. Но ты — не та, и речь твоя другая… Спокойны и размеренны стихи, Как будто и огонь вдохновенья стих, И обжигает, он, не согревая. Не уловить победных ноток тех, Что в молодости к битвам призывали, И гимнами прекрасными звучали, И в каждом дне пророчили успех. У Музы у моей — давно седые кудри, И взгляд ее по-старчески глубок; Как плеск волны на золотой песок, Звучат ее слова — размеренны и мудры. И новой ворожбе покорная опять, Как в молодости, безотчетно, смело, Душа идет к иным, назначенным пределам, Где надо не надеяться, а знать… И я по-прежнему, и веря и любя, Все, Муза, слушаю тебя.

Привожу рассказы Ольги Скопиченко, в которых она упоминает о Марианне Колосовой.

Ольги Скопиченко. УСТРИЦЫ

Очерк? Рассказ? Нет, просто маленький эпизод из прошлого.

День в Харбине был осенний и довольно хмурый. Даже дождик чуть — чуть накрапывал. Шла я домой в мрачном настроении. Деньги за урок обещали заплатить только к понедельнику. А дома у нас с Марианной было хоть шаром покати и никаких перспектив. Вчера доели остатки щей и хлеб. Сегодня я утром направилась на работу, выпив стакан пустого чая. Решила, что на лекции вечером не пойду, не очень — то лезли в голову Институции Римского права на голодный желудок. За дверью нашей комнаты была хибара, выстроенная для караульного китайца, и мы ее снимали за несколько долларов в месяц. Хибара была поместительная с русской плитой в углу. Две кушетки, большой письменный стол, подарок одного из поклонников наших поэтических талантов, два стула, да корзинка в уголке для нашего общего друга (собачонки Турандот) — и вот вся наша обстановка. И, конечно, книги и рукописи, наваленные и на столе и прямо на полу.

— Ну, что, получила? — был первый вопрос Марианны.

— Да нет. Обещали в понедельник. Муж Веры Павловны уехал на рыбалку за Сунгари, а у нее не было денег. Гмм. Плохо, значит ты голодная…

— Ну, да и ты тоже.

— Нет. Мне повезло. Зашла к Семеновым, надо было книгу вернуть, и попала на обед. Такими пельменями угостили. Очень мне хотелось попросить для тебя, да я постеснялась.

— Ну, что ты, не хватало, чтобы мы попрошайничали.

— Турке косточек послали, видишь, наслаждается. Турка с увлечением возилась в своем углу, причмокивая и посапывая. Марианна задумалась:

— Знаешь. Думаю, Арсений зайдет сегодня, перехватим у него доллара два до следующей недели.

— Дождешься его… — пробурчала я, — он последнее время все вечера проводит с Всеволодом Ивановым. Такая дружба, водой не разольешь.

Марианна снова стала стучать на машинке. А я, порывшись на плите за кастрюлями, нашла сухую корочку и села с книгой на кушетку. Часов около девяти вечера послышались быстрые шаги по двору, и Марианна весело сказала:

— Вот Арсений, а ты говорила не придет.

Еще минута и Арсений Иванович Несмелов, наш самый талантливый поэт Зарубежья, наш общий друг и приятель, с шутливым смехом.

— Вот хорошо, что вы обе дома — уселся на краешек кушетки.

— Вот что, собирайтесь только поскорее.

— Куда?

— Всеволод приглашает нас вчетвером поужинать. Только скорее, он на извозчике ждет.

Марианна поморщилась, она терпеть не могла прерывать начатую работу, но, видимо вспомнив, что я голодная, быстро согласилась.

— Что это с Савоськой случилось, что он нас вспомнил. Только вот что, Арсений, выматывай. Нам же надо поприличнее одеться, выезжая с такой знаменитостью.

Арсений быстро скрылся за дверью. Сборы были недолгие. Марианна переоделась в свое единственное нарядное шелковое платье, я в костюмчик, ходивший у меня за выходной.

Всеволода Никаноровича Иванова или Савоську, как мы его звали за глаза, автора знаменитого труда

«Мы», и не менее знаменитой «Поэмы еды», мы знали сравнительно мало. Сталкивались в редакции газеты, один раз были у него на дому, в его кабинете, где висела огромная копия кустодиевской «Купчихи за самоваром», на нее он всегда указывал посетителям. «Моя муза» — на что я довольно резко спросила — купчиха или то, что на столе.

Толстяк Всеволод был известен своим гурманством.

Минут через десять мы вышли на улицу уже в полном параде. Всеволод Никанорович слез с извозчика и пошел нам навстречу, говоря какие-то любезности. Уселись.

— В Фантазию, — распорядился Иванов. Мы запротестовали:

— Да помилуйте, Всеволод Никанорович, мы не одеты для такого шикарного места. Поедем куда-нибудь, поскромнее.

Спорить было трудно.

— Ерунда! Сядем не в общем зале, а на балконе, в ложу. Там некому будет Ваши наряды критиковать.

Фантазия — шикарное кабаре в Харбине, с прекрасным залом и великолепной эстрадной программой. Марианна о чем-то переговаривалась с Арсением. Я молчала, предвкушая вкусный, необычный ужин.

Зал Фантазии, за ранним временем еще полупустой, сиял огнями. Уютная ложа балкона, освещенная разноцветными фонариками, серебро и хрусталь стола, тихая музыка откуда-то издалека.

Я невольно покосилась на художественно расписанное меню, но Всеволод пошептался с лакеем и, отстранив карту вин, коротко заказал:

— Устрицы и шампанское.

Завязался веселый разговор. Говорили о новых темах, о новых стихах. Арсений, лукаво прищурившись, спрашивал нас, какая лучше рифма на слово оранжевый…. И так как ни я, ни Марианна ничего не ответили, тут же нараспев протянул:

— …оранжевый.

— Ах, и дрянь же вы…

Он был великий мастер на рифмы и ассонансы. А я сокрушенно думала, ну, вот и никакого ужина… ни цыплят, ни даже простого бифштекса,… а я такая голодная. Да еще устрицы, а как их едят? За свою короткую, шестнадцатилетнюю беженскую жизнь я только и слышала об устрицах, что они пищат, когда их глотаешь.