Встреча на деревенской улице
Шрифт:
Из горницы вышла кошка и стала тереться о его ногу. Он отвел ее и стал одеваться. И тут увидал на столе лист бумаги и на нем что-то написанное.
«Степан, — стал он читать, — ты не сердись на меня очень за то, что ушла. Сам знаешь, не по своей воле я вышла за тебя замуж. Мама приневолила. Больная она была, да и трудно нам было без мужика. А любила-то я всегда Николая Горина. Только он служил в армии, а ждать два года мама не хотела. А теперь, когда наши дети уже сами по себе, я больше не могла с тобой. Ушла к Николаю. Он уж пять лет как вдовый, мог бы жениться, но ждал меня, пока Володя уйдет в армию.
И все, и больше ни слова. А что он? Как он там? С каким чувством будет жить? И что делать ему? Про то ни слова. Как хошь, так и живи. А в чем будет теперь смысл-его жизни? И совсем уж не оправданье, что она всегда любила Николая. Кака така может быть любовь, если прошло столько лет и из девки давно стала матерью, да и он не сокол, по всей голове серая паутина.
Вертел письмо, перечитывал Степан, и никак оно не убеждало его. Потому и не мог объяснить, когда спрашивали, почему ушла от него жена. А кому и объяснял, так те тоже не принимали всерьез, чтоб пожилая баба могла бросить семью и уйти к мужику, которому подваливает уже к пятидесяти, только из-за того, что в девках его любила. Потому и допытывались настоящей причины у Степана, но он лишь пожимал плечами или глуповато посмеивался. И с еще большим нетерпением ждали выхода Екатерины из дому, — не вечно же будет сидеть в закуте. Когда-нибудь да выйдет.
И она вышла. Это было уже недели три спустя после ее ухода. Вышла к колодцу. Первой увидала ее из своего окна бабка Дуня и тут же, бросив чистить картошку, заковыляла к ней. Не успела подойти, как с другого конца заспешила, позвякивая пустыми ведрами, Татьяна. Столкнулись у колодца и уставились на Екатерину.
— Ну что, бабы? — ласково спросила она.
— Давно не видали. Чего пропадала-то? — сказала Татьяна, рослая, плоскогрудая, еще в войну овдовевшая.
— А то и не знаете, чего пропадала, — легко, безо всякого смущения ответила Екатерина.
В отличие от той, какой они ее знали раньше, она тоже, как и Николай, осветилась каким-то теплым светом. И голос у нее стал мягким, словно она с детьми говорила, и чего никогда не видали на ее лице, так это улыбку, тихую, тронувшую уголки ее губ.
— Как не знать, слыхали, да не знаем, чего и подумать. Как же это ты решилась на такое? — спросила Татьяна. Она давно уже отвыкла от семейной жизни и все это ей было вчуже. Бабка Дуня молчала, только с каждым ответным словом все пристальнее всматривалась в Екатерину.
— Так и решилась. С долгом рассчиталась, так что свободная стала.
— С каким долгом?
— Сначала перед мамой, когда против воли ее не пошла, а теперь перед детьми. Теперь я вся чистая. Никому не должна.
Татьяна что-то еще хотела спросить, но Екатерина подняла на коромысло ведра и, тихо покачивая станом, пошла к дому.
— Это что же, она не вернется к Степану? — спросила бабка Дуня. И не дождалась ответа.
Татьяна задумчиво глядела вслед Екатерине, и что-то смутное тревожило ей сердце, напоминая о давнем, о той поре, когда она, молодая, вздыхала о своем, потом убитом, Алеше, и навевало что-то очень печальное и светлое.
1978
В ОЖИДАНИИ АВТОБУСА
Беженка
Подошла к моему дому, повязанная платком, в старом плюшевом жакете, немолодая, но еще крепкая. Спросила, когда будет следующий автобус. «А то этот-то убежал раньше времени».
— Часа через три.
— Вот видишь ты...
— А тебе куда?
— На Гдов.
— А сама откуда будешь?
— А и не знаю теперь откудова. Беженкой стала. Этот месяц у старшей дочки жила, в Кузёлеве. — Она неожиданно сморщилась и заплакала. — Вот по углам и скитаюсь — то у одной, то у другой. Продала дом-то. А теперь ругают.
— Зачем же продавала?
— Так ведь дочке надо было помочь. Младшей. Заболела. В санаторию велели после операции. Вот и продала.
На ней тяжелые кирзовые сапоги. Стоит не двигаясь. Уберет пальцем слезу у глаза, оботрет о жакетку и со вздохом говорит дальше:
— Вот у дочек и живу теперь. То у одной, то у другой. Трое их у меня. Таня-то, ради которой продала, говорит:
«Будешь жить со мной, мама. Продай дом, а то я очень больная. Мне надо денег на поправку».
Я и продала. Каждой бы коснулось, так сделала. Да ведь не каждая, слава богу, болела. Ну, приехала к Тане жить. Она съездила куда следует, поправилась. Все хорошо. Живем вместе. А потом замуж вышла. И говорит мне: «Мама, поживи у Нади, а то нам тесно троим в одной комнате».
А я и сама вижу, что тесно, да и неловко им. Уехала к средней дочке. А та сразу мне:
«Вот, продала дом, а теперь и станешь, как беженка, мотаться по чужим углам».
«Так ведь, говорю, надо было помочь Тане».
«За то она тебя хорошо и отблагодарила. Выставила».
«Зачем выставила? Временно, сказала».
«Как бы не временно... Ни к кому — ко мне приехала».
«Ну что ж, если так встречаешь, тогда поеду к Вере».
Вера-то здесь живет. А Надежда в Сланцах.
«Чего сразу сорвешься, — это Надя-то мне, — поживи какой месяц, а уж потом поедешь».
Ну, стала у нее жить. Да только вижу, что лишняя я у них. Зять слова за все время не сказал, только фыркает. Мальчик у них, Васенька, так он тоже на меня не глядит. С отца пример берет. Да и Надя все недовольная. Чуть что, попрекает:
«Хоть бы сотню сунула, так все ей».
«Да не все, и на себя расходовала. Велики деньги — пятьсот рублей».
Не слушает. Талдычит свое. Уехала я к Вере. А и там не слаще: «Вот так вот, маменька, твоя любимица Танечка-то, хорошо поступила. Денежки все выбрала, а теперь и за порог. Иди к Вере, Вера добрая, Вера пустит. Пущу, пущу, маменька. Да ведь обидно. Продала дом и хоть бы копеечку сунула. На, мол, доченька, у тебя трое ребят-то. Нет, не подумала о нас, не подумала».
Сижу, плачу. Что сказать?..
Экспериментик
Я сижу на лавке в ожидании автобуса. Мне надо на Гдов. Тут же сидят и Петровы, муж с женой.
— Ты там ничего не говори им от меня. Приехала, и ладно. А меня будто и нет, — говорит Николай Степанович. Ему лет пятьдесят, это на вид, вообще-то он старше, но еще совсем без седины в густых темных волосах. Александра Тимофеевна напротив — старовата, она уже на пенсии, толстая, но еще энергичная.