Встреча на деревенской улице

Как хороши встречи! Не было бы разлук, ей-богу, не было бы и вспышек любви. А тут обнялись, молчим и не можем нарадоваться друг другу.

До конца отпуска у меня несколько дней, и все эти дни я запойно пишу очерк. Вначале он писался трудно, но потом пошел хорошо, с находками, кое-где с юморком, и я уверовал, что напишу его добротно. В таком приподнято-радостном настроении я пришел на работу.

— Здравствуй, Глеб! Что нового?

— У нас? — удивленно взглянул на меня Глеб. — Кстати, два раза приходил твой любимый. Поторапливает.

На моем столе в двух объемистых папках лежал роман Дударева. И сразу мое радостно-приподнятое настроение угасло и появилось такое ощущение, что за окном серый, тягостный день.

— Почему же вы не взяли? — подавленно глядя на папки, спросил я Бабкину.

— Я же с молодым вожусь. Пятый вариант отрабатываем. Да еще переиздание Пришвина на очереди.

— А может, не надо пятый? Может, на первом остановиться?

— Можно бы и на первом, но рецензировал Дякорозин, он предложил композиционно перестроить. Вот мы и перестраиваем.

— Дякорозин! Да он сам без нас никуда.

— Ну, член редсовета, надо считаться, — ответила Бабкина.

Я машинально подвинул к себе папку с романом Дударева. Посмотрел начало, наугад открыл середину, заглянул в конец. Все было, как и всегда, безъязыкое, растянутое, нудное. Нет, после того, что я увидел в дельте, после всех дум, которые я передумал, живя на кордоне, после мечтаний об иной жизни — словно чертою меня отгородило и от этой комнаты, и от таких рукописей. Что-то во мне произошло. И я уже не мог редактировать Дударева. Отодвинул папку и принялся за свой очерк.

Как путеводная звезда был для меня мой лотос. Он создавал настроение всему очерку. И в моем воображении лотос цвел. Я видел его большие розовые цветы, поднявшиеся над водой, с широко раскрытыми для солнца лепестками, видел зеленые сильные листья, наподобие воротника охватывавшие стебель, и слышал мягкий стук зерен в погремушках, созревших после цветения и усохших, чтобы выпасть из своих гнезд в воду и прорасти новыми бессмертными лотосами. Я писал увлеченно.

— Все же взялся за Дударева, как я погляжу, — смеясь, сказала Бабкина.

— Куда ж денешься, — ответил я.

— То-то и оно. Да еще и переписываешь.

— Ага, у него подрастянуто, так я ужимаю. Из пяти фраз делаю одну, — ерничал я.

— Ну-ну, только не очень, он ведь не любит, когда его сокращают. Жаловаться будет.

— Что делать, беру огонь на себя.

— Агрессивный, агрессивный явился, — сказал Глеб.

Я слушал, посмеивался вместе с ними, а сам находился в том прекрасном мире, который открылся для меня. Писал и видел могучую Волгу, с ее быстрой, сильной водой, с глухими ериками, с высокими тростниками, с цветущими лотосами. Хотя ни одного не увидел цветущего. Как выяснилось, лотос цветет в июле. Но для меня это значения не имело. Он сделал свое дело — поманил меня в неизведанное.

На другой день я подал заявление об увольнении.

— Это что еще за фокусы? — недовольно поморщился завотделом.

— Ухожу.

— Куда?

Я помялся.

— Кто переманивает?

— Да никто. Хочу сам заняться сочинительством.

Зав посмотрел на меня, как глядят на что-то не поддающееся разумению.

— Каким сочинительством?

— Своим, — от неловкости я усмехнулся.

Он еще внимательнее поглядел на меня.

— С чего это тебя потянуло?

— Хочу попробовать.

— Смотри ты... Ну, твое дело. Только две недели ты еще поработаешь. Хорошо, если бы за это время подготовил Дударева.

— А его хоть сейчас можно подписывать в набор.

— Что так?

— А лучше не станет оттого, будет отредактирован или нет.

— Ну, это ты зря. Его редактировать надо... Роман пишешь?

— Очерк.

— Очерк? Тогда чего ж уходишь? Жить-то на что станешь?

— Я уж его заканчиваю.

— Тем более, пиши по вечерам и выходным дням.

— После Дударева? Не могу.

— Да, рисковый ты человек. Не ожидал. Ну, ладно.

Он дал мне Пришвина, отбросив Дударева Бабкиной. После Пришвина я почти не уставал. И дома, после работы, сразу же садился за очерк. Мне думалось, он будет не больше листа, но перевалил уже за лист и все рос. И это пугало. Могут и не взять такой большой. Но успокаивало то, что он был проблемный.

Окончил я его неделю спустя после увольнения. Еще несколько дней ушло на перепечатку. Радостный и довольный собой, понес его в журнал.

— Что это? — спросил Главный, когда я положил перед ним свой очерк.

— Вот, съездил и написал.

— О чем? — Он был чем-то озабочен и, видно, забыл о нашем разговоре.

— Если широко, то об охране природы. А в очерке о проблеме рыболовства, о рыбоохране.

— Не это сейчас нужно. У нас проблема Нечерноземья.

— А я рассчитывал... Может, все же прочитаете?

— Вот так занят, — он провел пальцем по шее. — Впрочем, снеси в отдел. — Он потянулся к телефонной трубке.

В отделе публицистики сидел молодой парень, вычитывал гранки. Он взглянул на меня, скользнул взглядом по рукописи и снова склонился над столом.

Я сел на стул у двери. Так в молчании мы сидели довольно долго. До тех пор, пока сотрудник не окончил чтение.

— Слушаю, — сказал он.

Я положил ему на стол очерк.

— Ну что ж, посмотрим. — И убрал в стол.

— А сейчас вы не можете прочесть?

— Ну что вы! Да и нет такой срочности. У нас портфель забит на весь год. Так что если и примем ваш очерк, то напечатаем только во второй половине будущего года.

Нет, такого я никак не ожидал. Мне почему-то думалось, что очерк возьмут с радостью, тут же прочтут и быстро напечатают. А выходит, что он никого даже и не заинтересовал.

— Но послушайте, а если мой очерк о важной проблеме и к тому же написан интересно, тогда как? — мучаясь, спросил я.

— А мы плохих очерков не печатаем. У нас все о важных проблемах, все интересны.

— Но вы не знаете мой очерк...

— Почитаем и узнаем. Да вы не волнуйтесь, — улыбнулся сотрудник отдела. Если он действительно такой, каким вы его видите, то мы примем.