Встречи и знакомства

Свидетельствуя о строгой истине всего сказанного, я обращаю внимание читателей настоящих воспоминаний на то, как все это далеко от той легендарной наивности, какою, по раз навсегда укоренившейся привычке, стараются снабдить институток старых времен.

Смею уверить всех тех, кто убежден в этой небывалой наивности, что ею были заражены только те, кто от века был осужден на олицетворение глупой наивности, и что институтское воспитание тут ровно ни при чем. Ровно ничего не понимать можно при всяком в мире воспитании… Это зависит от степени природного предрасположения к непониманию!..

В числе осужденных и приговоренных к смертной казни был некто Кашкин, очень еще молодой человек, едва достигнувший совершеннолетия, и которого все мы знали еще в правоведском мундире. Каким образом этот скромный и не особенно далекий мальчик мог попасть в такое серьезное дело, было нам всем совершенно непонятно. Нам передавали, что в Петропавловской крепости, где он содержался, он по целым дням разливался горькими слезами и выражал самое горячее раскаяние, что не помешало ему быть причисленным к первому разряду осужденных и выслушать прочтение смертного приговора, отмененного в последнюю минуту, перед самым его исполнением, тем оригинальным порядком, который от века практиковался и практикуется в подобных случаях.

После прочтения смертного приговора, когда капюшоны саванов были уже опущены на глаза осужденных, в окружающей помост толпе произошло внезапное движение… Вдали показался всадник, мчавшийся во весь карьер к месту довершения казни и издали махавший какой-то бумагой…

– Помилование!.. Помилование!!.. – бесшумно разнеслось по наэлектризованной толпе…

Все насторожились, и подскакавший фельдъегерь, разом осадив взмыленную лошадь, подал пакет, запечатанный государственной печатью.

Присутствовавший при этом прокурор военного суда с благоговейным трепетом ознакомился с содержанием пакета…

Он громко произнес слова: «Высочайшее помилование» – и дал знак снять с осужденных опущенные на лица их капюшоны…

Из толпы грянуло громовое «ура»…

Двое из осужденных перекрестились…

Осужденный Монтрезор громко воскликнул:

– Великодушие есть отличительная черта русского государя!

Эта фраза, натянутая и словно с французского языка переведенная, вызвала ярый протест со стороны неугомонного Петрашевского.

– Молчи, дурак! – громко и отчетливо крикнул он, возбуждая в присутствующих невольное сожаление, что такая мощная нравственная сила была направлена против правительства, а не за него.

Кашкин громко зарыдал и был так потрясен, что потребовалась помощь доктора, чтобы привести его в полное сознание.

Сильно взволнованы были и остальные подсудимые, что, строго говоря, не могло быть им поставлено в особую вину, так как все они, за исключением одного только Тимковского, были совсем еще молодые люди.

Главе и вдохновителю всего этого рискованного дела Петрашевскому было с небольшим 27 или 28 лет, Кашкину едва минуло 22 года, Монтрезору не было 30 лет; все это роковое дело, таким образом, являлось плодом одного только увлечения, а отнюдь не строго обдуманной злой воли…

Самый старший из всех был Тимковский, которому в момент рокового исхода процесса было 39 лет. Замечательно, что в момент осуждения Тимковского его родной брат служил жандармским полковником в Рязани. Этого Тимковского я впоследствии встречала в Рязани и могу засвидетельствовать, что это был самый гуманный и самый либеральный из всех жандармов Российской империи. Такие жандармы, как Тимковский, способны были бы даже с синим мундиром всех примирить.

Повторяю еще раз, что все, выше описанные мною, подробности составляли в тот жгучий момент предмет громадного интереса и самых оживленных разговоров в классах и дортуарах Смольного монастыря, что, как я полагаю, не могло оставаться неизвестным институтскому начальству.

Откуда эти мельчайшие подробности и, главное, откуда этот живой интерес… для меня навсегда осталось тайной!..

Возвращаясь к истории Червинских, не могу не упомянуть об очень интересной и симпатичной подробности этой характерной странички из истории царствования императора Николая I.

Так как большинство детей, воспитывавшихся в Смольном монастыре, принадлежало к семьям вполне состоятельным и более или менее знатным, – то понятно, что и отношения этих семей к детям выражались в широком баловстве, в тех пределах, конечно, какие были возможны и доступны при условиях той эпохи, когда двери заведения оставались закрытыми для ребенка в течение долгих девяти лет.

Ни на туалет детей, ни на их приезд и отъезд из дома не приходилось родителям ровно ничего тратить, и понятно, что при таких условиях не могло быть речи об отказе исполнять их скромные требования, ограничивавшиеся покупкой сначала нарядных кукол и затейливых игрушек, затем более или менее прихотливых пеналей и тетрадок, а в старшем классе покупкой перчаток, духов и газовых вуалей, допускавшихся как единственная вариация к однообразному институтскому костюму.

Всем этим самые небогатые родители обильно снабжали детей своих, и только редкие из воспитанниц, круглые сироты, оказывались лишенными этой скромной детской роскоши.

Маленькая графиня Червинская, с первой минуты своего поступления в Смольный не имевшая, кроме маленького брата, никого близкого или родного, тем не менее не знала никаких лишений и наряду с самыми богатыми подругами своими получала в маленьком классе самые дорогие и затейливые игрушки, впоследствии дорогие тетради и книги, а в старшем классе во все дни, предшествовавшие казенным балам, когда подраставшие уже воспитанницы озабочены были предстоявшими скромными отступлениями от казенной формы, – щегольские перчатки и большие флаконы дорогих заграничных духов.

Все это присылалось и доставлялось ей молча, адресованное прямо на ее имя, без малейшего упоминания о том, кем и откуда все это присылается, а когда наступил момент выпуска из института и графине Розалии объявлено было, что она остается в Смольном пепиньеркой еще на три года, – то к Червинской, не имевшей никаких средств на экипировку, явились представительницы самых дорогих магазинов для того, чтобы снять с нее мерку на платья и прочие наряды, причем ей представлены были образцы самых лучших и дорогих материй на выбор.

Здесь тоже имя благодетельной феи, так заботливо обдумывавшей все, что касалось бедной и безродной сироты, оставалось тайной для всех.

Знали только, что все оплачивалось дорогой ценой, и только когда накануне выпуска прислана была на имя графини Розалии богатая, как бы свадебная, корзина, на дне которой под ворохом дорогих кружев и лент оказался с трогательной заботливостью положенный католический молитвенник, переплетенный в черный бархат, с серебряным крестом наверху, – и сама молодая девушка, и ближайшее начальство Смольного монастыря поняли источник этой нежной, неустанной долголетней заботы… и узнали царски-щедрую и нежно-заботливую руку императрицы Александры Федоровны.