Встречи
Шрифт:
— Надо съездить.
Из Новгорода в Старую Руссу нам удалось выбраться только к вечеру. Погода пока баловала нас, вечер выдался тихим, теплым и не душным. Впервые в машине я не видел в руках Абрамова блокнота. Он опустил ветровое стекло, расстегнул рубаху и, откинувшись на сиденье, прикрыл глаза. Парной ветер гудел в кабине, на заднем сиденье, вопреки обыкновению, разговорился Антонин, комментируя все интересное на нашем пути, хотя по дороге этой Новгород — Шимск вчера мы проезжали дважды.
— То само, Антонин, не зуди, — попросил Абрамов, не открывая глаз.
Когда подъезжали мы к поселку Лесная (Грязная Харчевня), Абрамов открыл глаза, приподнял голову, спросил:
— «Ташкентский»?
— Да.
— То само, Борис, что испытываешь, когда проезжаешь это место?
— Стараюсь проскочить его на скорости.
— А людям здесь жить… До Ильменя отсюда сколько километров?
— Четыре.
— Четыре километра дороги… И берег
— Должны.
Здесь я позволю себе сделать отступление, перенестись на несколько лет вперед, в тот день, когда пишутся эти строки. На столе у меня два номера ежегодников Союза писателей СССР «Шаги», за 1979 и 1982 годы. В данном случае сборники эти интересны тем, что в первом опубликован очерк Ибрагима Рахима «Хошар на полях братства», во втором — очерк Федора Абрамова и Антонина Чистякова «От этих весей Русь пошла…». И в том и в другом речь идет и о совхозе «Ташкентский». Все три писателя недолго и примерно в одно и то же время наблюдали строительство нового на Новгородчине хозяйства, но как по-разному они пишут и оценивают увиденное.
Вот несколько выдержек из очерка Ибрагима Рахима:
«Что такое «хошар»? Любой мальчуган у нас в Узбекистане скажет вам не задумываясь: как «что такое»?! Это праздник. Это стройка. Такая стройка, которая всегда праздник. Хошар — это когда строить выходят все, весь кишлак!..
Здесь, дома, вся республика будет следить: как там наши, с честью ли выполняют свою интернациональную, миссию? В добрый путь, товарищи!..
— Я понял, что очень правильно поступил, решив поработать здесь, на этой земле, — сказал Мухаммадиев.
— Почему? — допытывался я.
Мухаммадиев объяснил обстоятельно.
На всю жизнь, оказывается, запомнилась ему встреча. Как принимали их здесь новгородцы. С цветами. С музыкой. И с доверием…
— Как же с выполнением, с буднями, с ходом конкретной, плановой работы? — спросил я у Мухаммадиева.
— А мы поедем с вами на место, — сказал он. — Прямо в новгородский кишлак. Все увидите сами.
Мы ехали с управляющим интернациональным трестом «Узбекновгородводстрой» в совхоз «Ташкентский». По обе стороны дороги на Псков на обширной площади раскинулся этот совхоз. Вернее, центральная усадьба и поселок. Жилая зона, как здесь говорят. Кишлак. Пахотный клин совхоза превысит десять тысяч гектаров. Плюс службы, коммуникации.
Болота. Мелколесье. Пласты торфа… Над всем мощный всесильный рокот моторов. Тракторы, бульдозеры, экскаваторы…»
Что ж, очерки пишутся и так. Но стоит перейти на трезвый деловой тон, поговорить с людьми и заглянуть в документы, как картина меняется. Вот что пишут о той же стройке Абрамов и Чистяков:
«Провалы с этой узбекской стройкой на Новгородчине стали притчей во языцех на всех совещаниях и в местной печати. За первые два года план по строительно-монтажным работам выполнен всего на тридцать семь процентов. За первый год убыток составил шестьсот шесть тысяч рублей. За второй — еще больше. Качество работ — ниже критики. Один из корпусов, подведенный под крышу, нуждается чуть ли не в капитальной перестройке. Но никто не осмеливается сказать — кто же виноват в этом? Где корни провалов?..
Представить, как это происходило, нетрудно. Бросили клич: «На помощь Нечерноземью!» — объявили кампанию, понимая ее так: вали комар да муха, лишь бы числом побольше, и навербовали в этом числе десятки мастеров-энтузиастов и сотни случайных халтурщиков, рвачей и даже спекулянтов, которых немало и у нас.
Вот что говорят сами узбеки, ответственные за ход работ:
— Придет иной наш земляк за тысячу километров, тюбетейку снимет, поклонится: «Не ругай, кирпич класть я — совсем худой!..»
Что толкает таких южан к нам на север? А вот что! Сохраняется полностью ставка по прежней работе, начисляется к прежней ставке еще ставка по новой специальности, к этим двум ставкам плюсуется еще полставки разъездных. Итого — две с половиной ставки, чего, как утверждают в бухгалтерии, и не снилось такому работнику на своей теплой родине.
А иной ловкач, говорят старожилы, деньги домой не везет, а накупает в Новгороде фарфора и увозит с собой, впереди ждет тройная спекулятивная сумма.
Польза или вред от такого посланца? Ответ ясен. Более того, рядом с ним работает местный парень и получает в два с половиной раза меньше при большем объеме работы
и лучшем качестве.Какая уж тут нравственная атмосфера!
Да если бы создали такие условия новгородской молодежи, работы эти не на 37 процентов были Вы выполнены, а на 137, ребята не обивали бы пороги в отделе кадров где-то за пределами Новгородчины…
Ежегодно село теряет около четырех тысяч тружеников, выбывающих за пределы области…
А ведь началось все с того, что одним росчерком пера (тут уже не вилами по воде) было утверждено строительство административно-культурного центра нового совхоза… на болоте.
Слышим упрек: поздно об этом, чего после драки кулаками махать?
Нет, не поздно: страда сельского переустройства — в самом начале, и эта стройка — не последняя».
Но вернемся к нашему путешествию.
До самого Шимска оба мои пассажира дремали. Проезжая по мосту через Шелонь, я хотел разбудить Абрамова, но потом передумал. Оставалось недалеко и до села Коростынь, где до сих пор сохранился путевой дворец Екатерины Второй, а уж императрице и путевой «домишко» в худом месте не поставят…
В Коростыни, не советуясь с пассажирами, свернул я с дороги, спустился с холма пониже, к березовой рощице, и выключил мотор.
— То само, почему стоим? — проворчал Абрамов, открывая глаза. И замер.
Перед нами, за частоколом высвеченных заходящим солнцем берез, лежало Ильмень-озеро. Внизу, под угором, куда не дотягивались уже солнечные лучи, оно отсвечивало зеркальной гладью, чуть дальше — светилось серебром, а на горизонте розовело, сливаясь с багряными кучевыми облаками. В полукилометре от берега, чуть слышно постукивая моторами, шли рыбацкие соймы.
Федор Александрович долго сидел не шевелясь, смотрел в ветровое стекло кабины, молчал. Потом повернул голову ко мне, произнес тихо:
— Ну, Борис, то само, спасибо…
Мы вышли из машины. Федор Александрович, ничего не говоря, захромал от нас с Антонином в сторону. Долго бродил в березовой рощице один, потом по крутому каменистому склону спустился к воде. Крикнул:
— Антонин! Борис! Надо искупаться.
Прихватив фотоаппарат, мы с Чистяковым двинулись по узкой тропке вниз к озеру. В это время Федор Александрович уже фыркал, плескался в воде. Мы с Антонином последовали его примеру.
После купания, когда плясал Федор Александрович на каменистом берегу, вытряхивая из ушей воду, принялся я ловить его видоискателем фотоаппарата. И только тогда увидел на ноге Абрамова две страшные вмятины.
— Это у него пулями навылет, — тихо пояснил Антонин.
В Старой Руссе мы сразу же завернули к Дому-музею Достоевского. Хотя музей находился на реставрации и был для посетителей закрыт, я надеялся, что директор музея Георгий Иванович Смирнов по старой дружбе примет нас. Директора, однако, в музее мы не застали. Время было позднее, и дом Достоевского оказался на запоре. Оставив своих спутников на берегу Перерытицы, я поспешил к Георгию Ивановичу домой.
Здесь мне придется вновь сделать оговорку: рассказ о встрече писателей с директором Дома-музея Достоевского Смирновым поведу исходя из того, что читатель ознакомился уже с очерком «В Старую Руссу, к Достоевскому». Это позволит мне, говоря о Георгии Ивановиче Смирнове, во многом не повторяться.
Георгий Иванович проживал один в маленькой однокомнатной квартире на третьем этаже. Квартира его никогда не запиралась, даже тогда, когда хозяин ее отлучался из города на несколько дней. Правда, однажды Георгию Ивановичу пришлось все же поплатиться за эту свою привычку, обворовали. Унесли немало нужных ему и ценных книг, и с тех пор Георгий Иванович нет-нет да и поворачивал ключ в дверях своей квартиры, опасаясь, видимо, за самое ценное, что оставалось у него в доме: записи своих размышлений о личности Федора Михайловича Достоевского и его творчестве. Записи эти Георгий Иванович вел много лет, кое-что из них читал и нам с Горышиным, слушать их было любопытно. Как рассказывал нам Георгий Иванович, работал он над «Размышлениями» и по ночам, просыпаясь всякий раз ровно в час ночи. К этому времени в голове его уже «созревали» нужные мысли, ему оставалось только проснуться и записать их на бумагу. На эту ночную работу уходило у него, как правило, ровно час времени. В два часа ночи Георгий Иванович вновь засыпал. Понятно, что «размышлял» Георгий Иванович о личности и творчестве любимого писателя не только во сне, но всякий раз с вечера на ночной час «настраивался»…
Когда я толкнул незапертую дверь и вошел в комнату Георгия Ивановича, в которой стоял обычный холостяцкий кавардак, хозяин лежал уже в кровати под одеялом и широко раскрытыми диковатыми глазами смотрел в потолок, наверное, «настраивался».
Я поздоровался.
Георгий Иванович перевел на меня взгляд, помедлил чуть-чуть и, не отвечая на приветствие, спросил:
— Борис Алексеевич, вы хорошо знаете «Мастера и Маргариту»?
— Читал, Георгий Иванович.
— Не находите ли вы в этой вещи некоторую внутреннюю связь с «Братьями Карамазовыми»? В последнее время меня очень увлек этот роман Булгакова.