Вступление в будни

Она посмотрела на свой потрепанный костюм и на руки, серые и липкие от шлифовальной пасты до локтя, с грязью под ногтями. Алмазная пыль уже въелась в кожу и колола крошечными осколками, когда она терла пальцы.

Фридель сидела в стороне на табурете, откинув голову назад и закрыв глаза. Она сняла черный платок, и ее светлые волосы засияли в янтарном свете.

Через некоторое время молодой черноусый слесарь, который утром был на складе, прошел по цеху. Он сел рядом с Фридель. Они перешептывались. Фридель все время улыбалась, ее глаза сияли, она казалась очень счастливой.

– Голубки, – раздался мужской голос рядом с Рехой. Он сел за стол. – Ты новенькая? У тебя красивая челка. – Он провел двумя пальцами по ее волосам на лбу.

Реха отодвинулась.

– Отрасти такую же, раз так нравится.

– А ты маленькая змея, – сказал мужчина. Он протянул ей руку. – Меня зовут Хайнц. А тебя?

– Реха Дебора Гейне.

– Странное имя… Скажи по буквам.

Реха написала свое имя на пустой пачке из-под сигарет.

Хайнц вдруг смутился, он повертел коробочку взад-вперед и пробормотал:

– Трудно прочитать… У меня проблемы с глазами.

– Неудивительно, ты держишь коробку вверх ногами, – насмешливо сказала Реха. Но она перестала смеяться, как только посмотрела на него. – У меня просто плохой почерк. – «Может быть, это правда, – подумала она, – может быть, у него действительно проблемы с глазами. Он уже старик».

Она смотрела на его морщинистое, кожистое лицо с черными тенями под скулами, и ей стало жаль его еще до того, как она узнала, что старику слегка за тридцать. Ей также хотелось бы показать ему, как она рада, что он подсел к ней и заговорил о ней так, как будто она уже давно работает в бригаде. В школе-интернате, в кругу сверстников, она иногда бывала веселой до дикости; перед незнакомыми взрослыми с проблемами, которые ее не касались и которых она даже не понимала, страх и робость не давали ей произнести ни слова.

– Почему ешь бутерброды всухомятку? – спросил Хайнц. – Я принесу тебе чай. – Он встал. – Мастер сказал мне приглядывать за тобой.

Он принес Рехе чай в алюминиевой кружке и стал смотреть на ее волосы, пока она пила, затем сказал:

– Мне всегда не везло в жизни. Я хотел женщину с черными волосами. Но у меня блондинка. И чтобы умела вязать для детей, понимаешь? А у нее, пока она вынашивала второго, зрение испортилось. Так с вязанием и не получилось…

«Боже мой, конечно, это трагично», – подумала Реха. Но она молчала и только кивала, а Хайнц хлопнул себя по плоской груди и сказал:

– Мне вечно не везет. Теперь вот с сердцем проблемы, как раз сейчас, когда я прилично зарабатываю. Раньше я был штатным ночным сторожем – заводской охранник, чтобы тебе понятнее было, – получал двести пятьдесят монет. Мастер забрал меня оттуда. Теперь мы получаем премию, и на нее еще можно что-нибудь купить.

Он рассказывал быстро и охотно, не то чтобы жалуясь. Казалось, его забавляло его упорное невезение. Он бы с таким же добродушным рвением рассказал историю всего своего детства, которую Реха узнала позже.

Реха иногда кивала, но Хайнцу было достаточно того, что она вообще его слушала. Он, размахивая обеими руками, описывал ей обстановку своей квартиры, а Реха, которой никогда не приходилось беспокоиться о мебели, слушала вполуха, не понимая, почему кто-то может так увлеченно говорить о гарнитуре.

– Моя семья живет не здесь. Я живу в поселке вместе с мастером. – И с гордостью продолжил: – Он мой друг… Но, понимаешь, со временем можно с ума сойти в этих бараках.

– Я думала, у Хаманна своя квартира, – сказала Реха.

Хайнц смутился; он беспокойно передернул плечами и после небольшой паузы объяснил:

– У него, как бы это сказать, нет настоящей семьи. Что ж, пора продолжать? – Он тут же убежал, худой, подвижный, немного прихрамывающий, в помятой, сдвинутой на левое ухо кепке.

Реха осталась в замешательстве, тронутая теми ощущениями, которые до сегодняшнего дня посещали ее редко и мимолетно. Работа с тисками давала ей достаточно времени для размышлений, и, по крайней мере пока, она не думала о себе, о своих страхах и потере школьных друзей.

Чуть позже она стояла рядом с Фридель у чана с водой; они полоскали клапаны в мутно-серой, поблескивающей маслом жидкости. Фридель спросила:

– Он понравился тебе?

– Кто?

Фридель неопределенно махнула головой.

– А, тот черноволосый? Он противный, – не задумываясь, ответила Реха.

Фридель еще ниже склонилась над чаном, она сказала тихо и поспешно, как будто ей нужно было извиниться перед Рехой:

– Он совсем не такой. Его надо пожалеть. Его жена бегает за всеми. Распутная девка…

– Он и сам не лучше. Когда я была на складе, он сразу показался мне наглым.

Фридель зло посмотрела на нее. Реха закусила губу и подумала: «Я все делаю не так. Это ее дело, если она влюбилась в него… Мне незачем вмешиваться». Она хотела что-то сказать в знак примирения, но Фридель отмахнулась от нее:

– Да что ты вообще знаешь, цыпленок?

Реха откинула назад свою косу.

– Почему это цыпленок? Думаешь, я никогда не влюблялась?

– Влюблялась, – презрительно ответила Фридель. – Влюбляться можно сотни раз в жизни. Но когда приходит тот, ради кого ты бросишь все, и тебе все равно, что о тебе думают другие…

Реха молчала. Она вспомнила все свои любовные истории, которые вообще не заслуживали такого названия: она часто и сильно влюблялась, но эта влюбленность никогда не длилась дольше нескольких дней, непостоянные чувства, которые угасали так же быстро, как вспыхивали, и вскоре снова переходили в безразличие или даже неприязнь. Она никогда ни с кем не обращалась хуже, чем с мальчиками, которые приглашали ее потанцевать более трех раз на школьных танцах или которые оставляли пошлые записки в ее книгах («Ты можешь прийти в парк сегодня в восемь вечера? Нам надо поговорить»).

Около полудня Фридель ушла.

– Если Хаманн спросит, скажи, что я ушла отдохнуть. – Однако пошла она не в комнату отдыха, а в соседний цех. Она так и не вернулась, и Реха, привыкшая к строгой дисциплине, с беспокойством подумала о Хаманне, как о строгом учителе, перед которым нужно будет выгораживать прогульщицу.

Теперь она чувствовала, как ее руки устали, а запястья начали болеть.

– Устала? – спросил Хаманн, который все это время стоял позади нее, скрестив руки на груди, с задумчиво сдвинутыми бровями.