Вся моя надежда

— Нет, о моем возвращении не может быть и речи, тем более, что дело теперь не только во мне.

— Ты о Пастухове? — насупился Гуряев. — С Пастуховым все решено.

— Поймите, у человека такое горе. Вот-вот все оборвется. Все же буквально на волоске: семья, ребенок.

— Но дисциплина есть дисциплина. — Глаза Гуряева стали непроницаемыми. — Здесь трасса. Хочешь работать — работай. Не хочешь — катись, делу не мешай.

— Допустим. Но семья, сын? Это что, так себе? Вы знаете, у него такой сын… Я на фотографии видел. Вы ни разу не видели? Вы посмотрите…

— На фотографии все сыновья хороши.

Гуряев встал, заходил по комнате, растирая затекшие руки, поводя плечами, будто старался освободиться от какого-то давившего на них груза. Потом остановился около Кирилла и так, стоя, совсем доверительно, как открывают непосвященному печальную тайну, сказал:

— Пьет твой Пастухов. Думаешь, зря к нему жена не едет?

Лицо Гуряева менялось беспрестанно, что выдавало в нем натуру беспокойную и, вероятно, легко ранимую. Сейчас в его глазах поубавилось жесткости, а в голосе — металла. Говорил он, будто желая услышать что-либо опровергающее то самое, что Пастухов действительно пьет, нарушает порядок, беспрестанно дерзок и несамостоятелен, от чего к нему и не едет жена.

Но Кирилл ничего не опровергал. Сидел, сдвинув брови, молчал. И как бы почувствовав свою правоту, но почувствовав ее не без сожаления, снова заговорил Гуряев:

— Думаешь, это у меня к нему от недоверия? Ну, понятно, двинул кому-то сгоряча в морду, год просидел. Бывает… что же, я его так вот сразу: не хочешь работать — убирайся вон?.. Сколько уговоров было, а с его стороны — обещаний! Он же шофер, золотые руки. Машину по нитке проведет. Пришлось — в разнорабочие. Думаешь, помогло? А-а, он человек пропащий… Дед у меня богомольный был. Все корил в детстве: и целебного врачевства нет для тебя. Сейчас это про Пастухова скажу. Точно.

При последней фразе Кирилл повеселел, возбужденно вскинул на Степана глаза:

— Я все время думаю, и дорогой и сейчас: что же делать? Есть целебное врачевство. Это — его семья. Я уверен. Надо писать жене. Пусть приедет. Он хочет, чтобы она приехала, я знаю. Это последний шанс. Давайте напишем вместе. Напишем, что Пастухова не узнать. Пусть это ложь. Но это — пока ложь. Он же будет жену ждать, в рот ни капли не возьмет. Я почему-то верю в него.

— А я — нет. Меня в это дело не впутывай.

Кирилл не обращал внимания на появившиеся в голосе Степана металлические нотки.

— Я чувствую, я не могу это объяснить, но чувствую. Возможно, это во мне профессиональное… — И тут Кирилл осекся. Он увидел, как Степан многозначительно улыбнулся. Конечно, Степан думает: с таким «профессиональным» надо, браток, дома сидеть, а не блуждать по дорогам…

Сидели, смотрели друг на друга, молчали. Подумав, что эта последняя фраза все испортила, и досадуя на себя за это, Кирилл без всякой надежды, а так, чтобы все же поставить точку над «и», робко спросил:

— Так как же быть с Пастуховым?

Степан не поднимал глаз. Сидел, раскачивал в такт своим думам головой. И теперь уже Кирилл изучающе рассматривал его густую, давно нестриженую шевелюру с резко пробивавшейся повыше виска сединой. Она была неожиданной для его молодого крепкого лица, Сейчас оно казалось усталым. В нем угадывались переживания целого дня, и плюс ко всему — незадача с Пастуховым, которого было по-человечески жаль — Кирилл это видел — и которого нельзя было оставлять в отряде.

— Ведет он себя… Тут только слабинку дай. Степь в таких случаях, знаешь…

И все же это не было ответом.

— Так как же? — осторожно, затаив дыхание, спросил Кирилл еще раз.

Молчание тоскливо заполняло комнату. Наконец Степан поднял голову, глаза его спокойно глянули на Кирилла, и будто между прочим, будто думал все это время о чем-то совсем другом, проговорил:

— С Пастуховым?.. А-а, до первого замечания…

Кирилла вынесло из вагончика.

4

Городок спал. Окна уже не светились, прожектор на крыше вагончика-электростанции тоже погас. Было бы совсем темно, если бы ветер не разредил тучи и в образовавшиеся разводья не вплыл холодный плафон луны.

— Привет, небесная лампада! — пропел Кирилл, что вполне соответствовало его настроению. Подлетел к своему новому жилищу. Толкнул дверь, вошел. Одна половина была высвечена лунным светом.

— «А нынче видим только в ней замену тусклых фонарей…» — И притих: никого не разбудил? Только теперь он осмотрелся. Вагон как вагон: четыре полки — два купе. Еще две — боковые. Над громадным телом спящего Герматки увидел приколотую к стене цветную фотографию киноактера Жана Марэ. Волевая скобка подбородка, жемчужный оскал зубов, очаровательная улыбка. «Степь, слякоть, Жан Марэ…» — Недоуменно пожал плечами. Полкой выше, прямо над Герматкой, спал Заяц. Бог весть откуда ему удалось достать красную графленую карту раскроя говяжьей туши. Возможно, это было сделано в пику соседу снизу, поклонявшемуся элегантности и красоте. Карта занимала всю боковую стенку «плацкарты».

Заяц беззастенчиво демонстрировал себя завзятым гастрономом. В верхнем дальнем углу, над говяжьей ляжкой, была прибита полочка, на которой чинно возвышалась бутылка с яркой нашлепкой. За бутылкой Кирилл разглядел еще один рекламный рисунок. Девица с приклеенной улыбкой, которая явно конкурировала с улыбкой Марэ, держала в тонких острых ногтях искрящийся бокал вина. Взглядом искусительницы и знатока она призывала: «Пейте советское шампанское!» Дальше шла проза: кушайте рыбные палочки, московские хлебцы и, кажется, что-то еще. Дальше уже было темно.

Самым парадоксальным Кириллу показалось то, что тихо спавший Заяц, убаюканный шикарной гастрономической рекламой, был худ, как щепка. И вообще казался жалким цыпленком на фоне огромной графленой красной туши.

— Не в коня корм, — улыбнулся Кирилл и направился к своему «купе».

Рядом с его полкой лепился тонкий серебристый радиатор. Труба от него вела к титану, установленному в тамбуре вагончика. На радиаторе сох его плащ. Тут же стояли новые резиновые сапоги и на них — аккуратно сложенная брезентовая роба. Кирилл понял, кто о нем позаботился. Поднял глаза на верхнюю полку. Пастухов не спал. Лежал, подложив под голову руки, молчал.

— Чего не спишь? — спросил шепотом Кирилл.

— Говори громче. Никого пушкой не разбудишь.

— Ну, все!

— Что все?

— Приказа не будет. Остаешься. Послушай, а если бы все же написать жене твоей. Представлюсь: учитель и все такое… Знаешь, посторонний человек… Должно подействовать, а? У меня насчет этого снайперский класс. Письма сочинял, записки… Не для себя, правда, старался. Был вроде курсового бюро обслуживания. Смех…

Говорят они все же вполголоса, потихоньку, смеются.