Вся моя надежда

Был уже вечер. Луч солнца не падал отвесно на пол, как раньше, а подвинулся выше, скользнул по стенке колодца.

— Уроки в школе давно закончились. Знаешь, я бы сегодня уже к Некрасову перешел. «Кому на Руси жить хорошо…» Черти, все уроки мне срывали. Бродят сейчас по площади, не иначе. У нас есть в городе такая площадь. Маленькая, но чудесная. От нее к реке улица идет. И начинается улица от театра с белыми колоннами. Еще там телефоны-автоматы стоят. Собираются около них, на углу. Роятся, как пчелы, на гитарах играют… Жаль, нет гитары, я б тебе песню спел. Правда.

— А ты так, без гитары, — попросила Луизка.

— У меня голоса нет.

— Ничего.

Слова песни ударялись о тесные стенки колодца. Но так как пел он тихо, то было не очень гулко.

…Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс то ласково, то страстно. Что касается меня, то я гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство…

Луизка улыбнулась:

— Какой же ты учитель… Молоденький, как студент. У нас тоже был такой, сразу после института назначили. Все девчонки тайно в него повлюблялись, а он и не знал. Ну, ему уроки и срывали. В наказание за невнимательность.

— Нет, у меня другой случай…

Они снова рассмеялись и полезли наверх.

— Главное, что прогрессивка спасена, правда? — сказала как-то между прочим Луизка. Кирилл кивнул головой: правда.

Наверху было тихо, работа закончилась. Мягкий неуловимый звон шел из степи. После дневного гула особенно была ощутима эта умиротворяющая вечерняя тишина. Все — неподвижность, все — покой.

Степан сидел на перевернутом ведре, что-то записывал в блокнот. Николай Герматка чистил паклей капот мотора. На подножке «газика» сидел Калачев, смотрел в степь.

— Вы что, застряли? — спросил Степан у Луизки, когда она появилась наверху.

— Любовь крутили. Писатель подает надежды… — Она оглянулась на Кирилла, неловко топтавшегося на месте. Сбросила с себя робу, брезентовые брюки, будто высвободилась из тисков. Побежала в степь, легкая, гибкая, как ивовая ветка. Кирилл двинулся за нею.

— Куда? — в голосе Степана Кириллу почудились нотки досады. Недоуменно моргая, остановился: что, значит, куда?

Степан подошел к нему, сунул в руку плотную книжонку-брикетик:

— Или к утру на зубок, или по собственному желанию. Понял?

Прочитав название, Кирилл сразу же прикинул в голове, что за радость ждет его сегодня ночью. Но, поняв, что все равно ничего поделать нельзя, сокрушенно пожал плечами: техника безопасности, не минула меня сия чаша…

Возвращались домой. Ветер, огибая кабину свистел, Степан сидел рядом с шофером, нервно подавшись вперед к ветровому стеклу. День был не из лучших. Его настроение передавалось шоферу. Машина ошалело рвала воздух.

В кузове было холодно. Луизка ежилась. Придвинулась вплотную к Кириллу, притихла. Кирилл прямо, окаменело сидел и думал: «Конечно, ничего особенного не будет, если он сейчас возьмет и положит ей на плечо руку. Что удивительного: человек зябнет». Он и в самом деле положил ей на плечо руку. Но так, будто и не касался его вовсе, будто бы держал навесу.

— Ну, обогрей, обогрей женщину! — не удержался Герматка.

— И так, — тихо сказал Кирилл.

— Эх, ты… А ну, Луизка, иди сюда.

Луизка засмеялась, покачала головой, теснее прижалась к Кириллу. Ветер трепал ее волосы, бил по худым, маленьким плечам. И тогда он снял с себя куртку, накинул ей на плечи. Она еще больше сжалась, кулачки поднесла к подбородку, локти прижала к груди. Кирилл закутал ее, как куклу, в свою куртку, прямой подпоркой сидел рядом. По лицу блуждала улыбка.

— Спас женщину от верной гибели. Ты — мужчина! — не уставал ехидничать Калачев. Кирилл не слушал. Смотрел на бесконечно серые клубы пыли, безотчетно улыбался.

9

Возвращение с трассы — предвкушение легкости, Сбросил человек брезентовую одежду, кажется себе похудевшим и грациозным. И движения и походка тоже становятся легкими, как в балете, как парение в воздухе. Но еще возвращение с трассы приятно ожиданием новостей. Городок, он, в общем-то, небогат сенсациями. Все люди наперечет. О каждом все известно: чем дышит, что за душой носит. И потому каждая весточка — новый интерес, новая радость. А бывает, что и нет ее, радости. Тогда ждут следующую почту. Ожидание само по себе трепетно и приятно. И потому стоит только Матрене подвернуться с почтальонской сумкой, тут уж около нее — целая толпа. А она с видом епископа, вручающего индульгенции, вкладывает в тянущиеся к ней руки то письмо, то газету, то журнал. Иллюзия, правда, несколько нарушается ментоловой сигаретой, торчащей в тонких Матрениных губах. Но в общем, если сигаретой пренебречь, то схожесть получается полная.

— Калинеки, письмо! — выкрикивает Матрена не без сознания особой значительности момента, при этом ловко, без помощи рук, перебрасывая сигарету из одного угла губ в другой. Веру Калинеку, женщину в летах, зычный голос хоздесятницы застает за развешиванием белья. Мокрая мужская сорочка тут же летит в эмалированный таз, по двору городка мелькают крупные, загоревшие на степном жару икры. Терпения у Веры — как у маленького ребенка. Конверт раскрывается тут же.

— Тиша! Тишенька! От Натки… — кричит она мужу.

— Сдала? — спрашивает Тихон Калинека, выставляя из вагончика намыленную, недобритую щеку, заранее уверенный, что точно отгадал то, о чем должна была писать дочь Натка.

— Сдала, — говорит Вера с распевом. — «Алгебра — «пять», физика — «пять»… С литературой — хуже. Но не расстраивайтесь, мама, вы же знаете, я мечтаю о политехническом. Так что главное — математика, а сочинение как-нибудь напишу…»

Дальше читать у Веры не хватает сил, слезы бегут по лицу, и она садится на ступеньку, вытирая передником глаза.

Между тем вручение «индульгенций» продолжается.

— Заяц, Заяц! — голос у Матрены начинает хрипнуть. — Получай «За рулем». Очередь-то подвигается, Заяц?

— Скажу, все равно не поверишь.

— Ну и отчаливай, трепач несчастный…

Не везет Зайцу. Никто не верит, что он стоит в очереди за «Москвичом». Посмеиваются только.

— Жан Марэ, Жан Марэ!

Матрене нравится это имя, и она повторяет его несколько раз подряд, хотя Николай Герматка стоит рядом. Герматкина почта в общем-то мало кого интересует. Да и сам он, не зная еще, что буквально через несколько минут станет кумиром всего городка и что покой надолго покинет его душу, спокойно тянется к журналу, перелистывает несколько страниц и… обалдело смотрит на Матрену, передает ей журнал, сам же испуганно затихает. Матрена подносит к глазам страницу и тут же заливается раскатистым кашлем: