Вся трилогия "Железный ветер" одним томом

Егор повернулся и положил руку на лимонно-желтую стену, плавным изгибом поднимавшуюся к низкому потолку.

— Внутренний корпус, затем балластная цистерна, потом внешний корпус… — сказал он. — Несколько метров общей ширины, считанные сантиметры стали. А далее — стихия, которую мы никогда не сможем обуздать и контролировать, какие бы чудеса техники ни построили.

— Интересный взгляд на океан, — сообщил Крамневский, крепко задумавшись. — И на место в нем человека.

— Возвращаясь к вопросу — боюсь ли я моря? Нет. Но, будучи в плавании, особенно на подлодке, я временами чувствую себя немного не в своей тарелке. Это не страх, скорее почтение.

— Что же, откровенно, — сказал командир после короткой паузы. — Признаться, никогда не думал об океане в таком ключе. Для меня все то, что за бортом есть своего рода абстракция. Как для вас числа из справочников.

— Моя реакция так заметна? — спросил Радюкин.

— Нет. Но я достаточно давно хожу на глубине, чтобы замечать даже тень эмоций. Вы меня удивили — не похоже на обычный страх или клаустрофобию, да и отбор не пропустил бы. Даже с учетом того, что для научконсульта планка пониже.

— Хотели бы меня заменить? — прямо спросил Егор Владимирович.

— Нет смысла желать невозможного, — столь же прямо и почти без задержки ответил Крамневский, завинчивая крышку термоса. — Нет времени, да и целая армия квалифицированных психологов заверила, что вы вполне подходите для нашего похода. Но я хочу, чтобы вы понимали — если ваше… почтение… хоть на мгновение выйдет за рамки милого чудачества…

Илион не закончил фразу, и невысказанное повисло над столом тяжелой пеленой.

— Понимаю. Риск слишком велик, — согласился Радюкин. — «Харон» должен вернуться…

Илион снова улыбнулся, наблюдая за ученым, который, уже произнеся запретные слова, сообразил, что и кому сказал.

— Простите, — извинился Егор Владимирович, виновато разведя ладони в покаянном жесте. — Вырвалось. Мне простительно, все-таки почти, что сухопутная крыса.

— Ничего, — неожиданно сказал подводник. — Лично я не против такого названия, но пусть это останется между нами.

— А как же … суеверия? Удача и должное название для корабля?

— Всему должна сопутствовать разумная мера, — добродушно отозвался Крамневский, озирая кают-компанию, словно прозревая сквозь стены весь «Пионер». — Я смотрю на этот вопрос с более высокой колокольни, так сказать, метафизически. Все мы сейчас плывем в одной похоронной лодке через бескрайний Стикс.

Радюкин промолчал, но всем видом изобразил вопрос.

— А еще специалист системного анализа и знаток метаэкономики, — беззлобно подколол его моряк. И продолжил, уже без юмора, с печальной задумчивостью. — Удивительно, как много людей не понимают, что наш прежний мир закончился. Его больше нет. Почти все мысленно живут в прошлом, там, где все было чисто, уютно, приспособлено для человека. Где даже отъявленные мерзавцы соблюдали какие-то правила и останавливались на невидимой черте. Сейчас, когда говорят о «победе» и желают сокрушить наших врагов, на самом деле подразумевают «вернуть все так, как было». И почти никто не думает, что «как было» — исчезло безвозвратно. Нельзя победить врага, не уподобившись ему хотя бы в малости. Нельзя победить того, у кого нет души, и сохранить собственную в чистоте. Так что… Харон уже везет нас, весь наш мир, в неизвестность. Может быть там будет не так уж скверно… Но никому не дано вернуться обратно. В точности, как и говорят мифы.

— Пессимистичный у вас взгляд на будущую жизнь… — с неопределенной интонацией произнес доктор наук.

— Может быть и так, — согласился Илион. — Что ж, беседа получилась увлекательной. Пожалуй, на том и завершим. Мне пора на мостик.

— Спасибо за чай, — поблагодарил Радюкин. — Обещаю, что с моими… чудачествами у вас забот не возникнет.

— Надеюсь.

— Мы благополучно вернемся, превозмогая множество испытаний и починяя поломки, как в кинографе. И для нас перевозчик соблаговолит сделать исключение, — с умеренным энтузиастом помечтал доктор, намеренно добавляя в речь архаизмы, чтобы его приняли всерьез. И замер на полуслове, удивленный внезапной реакцией собеседника.

Крамневский смеялся — искренне, почти в голос, утирая выступившие слезы.

— Нет, Егор Владимирович, — с трудом проговорил он, переборов приступ веселья. — Как в кинографе не получится.

Закрыв за собой дверь и поднимаясь на второй ярус командного отсека, командир проговорил про себя то, что не сказал вслух ученому:

— «В «Пионере» примерно миллион деталей, если не считать каждый отдельный винтик. Из этого миллиона около десяти тысяч узлов критически важны, а поломка требует немедленного ремонта, лучше всего квалифицированного, заводского. Так что если случится что-то по-настоящему серьезное, все просто умрут».

Сознание возвращалось с трудом, в точном соответствии со старым добрым «шаг вперед и два шага назад». Мысли путались и переплетались самым причудливым образом, сталкиваясь шершавыми краями и рассыпаясь на множество осколков. Лишь «шаги вперед и назад» высились монументальной глыбищей посреди хоровода хаотичных образов, скачущих в безумной феерии. Временами в этой россыпи кристаллизовались более-менее вменяемые соображения и вопросы.

— «Кто я?», «Где я?»

Но внимание скатывалось с мыслей, словно прибой, с бесполезным упорством штурмующий прибрежные камни.

— Эк его приплющило-то…

Знакомый голос. Ученый готов был поклясться, что уже не раз слышал этот густой солидный бас, но где и когда — не смог бы ответить даже под страхом смерти.

— Да-а-а… — протянул второй голос. — Таких эффектов быть не должно, препарат проверен. По-видимому, снотворное облегчает переход, но отягощает пробуждение.

— «Русов» — всплыло в памяти у Радюкина, словно кто-то раскрыл перед внутренним взором папку с личным делом. Сергей Русов, старший офицер «Пионера», по совместительству один из трех медиков в экипаже.

— «Пионер»… Что такое «Пионер»?

— А с головой у него не того? — снова спросил бас.

— Физиологические реакции в норме. Сейчас должно отпустить. Все-таки наш ученый коллега — счастливый человек.

— Да уж, гляжу как его гнет и крутит — счастье просто писано на лице.

— Но он, по крайней мере, переждал … это… во сне.

Слово «сон» послужило своего рода триггером, спусковым крючком. Неожиданно восприятие обрело остроту и концентрацию, пробивая наваждение беспамятства, словно пленку льда на полынье.

— О, господи… — пробормотал Радюкин, обхватывая ватными ладонями гудящую голову. — Боже мой…

Судорожным, почти конвульсивным движением доктор перевернулся на бок, еще не понимая, где он и что с ним. Казалось, нажми руками чуть сильнее, и череп сплющится как пластилиновый. Радюкин торопливо сложил руки на груди, скрючившись в позе эмбриона. Он осознавал тело какими-то урывками, как будто машину у которой то включали, то отключали отдельные узлы.

— Я живой… — пробормотал он. — Я живой…