Вторая любовь

— Я сейчас к этому подойду. — Хант снова умолк, словно ему требовалось укротить сидящих у него внутри демонов, чтобы продолжать рассказ. — Суть в том, что я во всем этом участвую. С тех пор, как моя семья распространяет новости, ее члены оказались в завидном положении и пользуются огромной властью и влиянием. В начале, разумеется, все это ограничивалось Северной Калифорнией.

— Но так продолжалось недолго.

— Нет, недолго. Очень скоро во всех городах по всей Калифорнии появилась принадлежащая Уинслоу газета, потом во всех городах Западных штатов, и наконец, по всей стране. Нет нужды говорить, что наша власть и влияние росли вместе с корпорацией. И как оказалось, соблазн обладать ею был непреодолим.

— Но я уверена, что не только ваша семья этим занималась. Посмотри на Уильяма Рэндольфа Херста. Он точно не был ангелом.

— Может, и не был, — согласился Хант. — Но нас это не оправдывает. Пойми, я говорю не об определенных взглядах и о поддержке одних политиков ради того, чтобы разрушить карьеру других. Не имел я в виду и обработку избирателей, чтобы те голосовали за тех или иных кандидатов или какие-то определенные законопроекты. Хотя все это приносило выгоду моей семье, так что мы и в этом были мастерами.

— Тогда о чем же ты говоришь?

— О злоупотреблении властью, — прошептал Хант. Он закинул голову, взглянул на рябоватую луну, потом перевел взгляд на Дороти-Энн и горько улыбнулся. — Ты даже представить не сможешь власть средств массовой информации. Наша немытая публика не всегда была такой сообразительной, как сейчас. В былые времена, люди были куда более доверчивыми. Тогда написанное в газете и произнесенное по телевидению воспринималось как Евангелие, и никто не задавал никаких вопросов. И разумеется, мы не слишком себя сдерживали. Зачем, если это приносит прибыль?

— Ты все время говоришь мы, нам, нами, — заметила Дороти-Энн. — Ты же не можешь нести ответственность за дела своих предков!

— Не могу, но мне может быть стыдно.

Его дыхание стало прерывистым, а Дороти-Энн внимательно прислушивалась, словно врач.

— Ты не поверишь, на что способны мы, Уинслоу! Мы направляли законы и общественное мнение. Мы подкупали судей и целые полицейские департаменты. Поддерживали нечестных политиков, потому что они были у нас в кармане. Давили на жертв преступления, когда это нас устраивало, и готовили ложные обвинения, когда это было нам на руку. О, нам казалось, что закон — это мы. — Он покачал головой. — То, как мы манипулировали людьми, как пользовались их доверием во благо только себе, это просто преступно! — Восклицание Ханта показало, насколько он устал. Он откинулся назад и еще раз потер лицо. Потом спокойным голосом, медленно, Уинслоу продолжил свою обвинительную речь: — Возьмем, к примеру, начало века. Тогда некий конгрессмен весьма неподходяще насиловал детей, но очень удачно защищал наши интересы на Капитолийском холме. Или вот еще. Друг моего деда, алкоголик, замешанный в казнокрадстве. Несмотря на показания очевидцев, свидетельства под присягой нужных людей, таких как мы, помогли ему сбежать за тысячу миль. А на проверку фондов его так и не вызвали!

Дороти-Энн сидела, не шевелясь. Она понимала, какой гнев сжигает его. «Если бы только я могла облегчить эту ярость, — думала она. — Или сумела найти верные слова».

— Преступлениям, — с отвращением произнес Хант, — нет конца. Они бесчисленны. Взятки, клевета, разорение… Я бы мог продолжать часами. Нас ничто не могло остановить в нашем желании добиться еще большей власти. Но будучи экспертами в области создания того, чего нет, и замалчивания того, что есть, как ты думаешь, где мы проявили больше всего сноровки?

Дороти-Энн молчала.

— В придании блеска собственному имиджу, где же еще? — Он покачал головой. — О, да, как же ярко мы блистали! А как же иначе? Если учесть, какие старания мы приложили, всегда подавая себя при самом лучшем освещении. Мы трубили о своих добрых делах и печатали это, подавая, как новости! — Хант снова горько рассмеялся. — Мы вдруг стали филантропами. Патронаж музеев и благотворительных фондов. Мы преподносили себя в качестве самозванных защитников угнетенных. Мы — голос простого человека. А ведь именно мы и были его заклятыми врагами!

Дороти-Энн поморщилась от его едкой насмешливости. Она ощущала его боль, как свою собственную, как ноющую рану, как будто кто-то вонзил в нее нож. Она чувствовала его ярость и негодование.

— Начиная с моего прадеда, мой дед, мой покойный отец… и теперь моя мать… с самого начала мы, Уинслоу, были настоящими профи, когда речь шла о самосохранении. Но особенно искусными мы оказались в том, что сегодня называется «плести паутину». Задолго до того, как появился этот термин, мы уже стали истинными мастерами в этой области. Но ты знаешь, что это такое на самом деле?

Дороти-Энн покачала головой.

— Это когда ни один поступок не кажется неоправданным, — произнес он задумчиво. — Поправить законодательство так, как нам удобно, обманывать читателей или слушателей, даже навести лоск на нашу грязь, чтобы на публике мы благоухали как розы. Мы всегда делали чуть-чуть больше. Мы даже переписали историю своей семьи!

— Что ты имеешь в виду?

— Да ты сама знаешь, — ответил Хант. — Ложь. Искажение правды. Я познакомился с уже «санированной» семейной историей, переписанной, готовой к изданию версией. Меня никогда не посвящали в ужасные секреты. Я узнал правду только от бабки по отцовской линии. Когда старушка умирала, она рассказала мне обо всем. — Уинслоу покачал головой. — Представь только! Если бы не она, я бы так и жил во тьме, точно как несчастный Джон Дурень Публика.

И Хант снова замолчал. Во всей его позе чувствовалась глубокая печаль. Его мысли пребывали явно не здесь и не сейчас, а в далеком прошлом.

«У смертного одра его бабушки», — сообразила Дороти-Энн.

— Бабушка Уинслоу рассказала мне обо всем в надежде, что я стану другим, — напряженно продолжал он. — Она сказала, что не сможет умереть с миром, пока я не произнесу клятву.

— И ты поклялся.

— Да. Мне тогда было шестнадцать.

— И поэтому ты занялся политикой? Чтобы исполнить клятву и смыть грехи отцов?

— На самом деле я не собирался заниматься политикой, — признался Хант. — Эта идея принадлежит моей матери. — Он грустно улыбнулся. — Когда семья уже достигла богатства, положения в обществе и славы, я полагаю, остается единственная цель.

— Политика, — мягко подсказала Дороти-Энн.

— Высшее путешествие во власть, — кивнул Хант. — Ты бы видела мою мать, когда я согласился. Но даже она бы так не радовалась, если бы знала мои мотивы.

— Под мотивами, как я понимаю, ты подразумеваешь клятву.

— Да, Дороти-Энн. Мою клятву. С самого начала у меня был свой собственный план. Разумеется, я догадывался, что одно хорошее яблоко не сможет заменить целую тонну испорченных. Но я все-таки хотел внести кое-какие различия, пусть и незначительные.

— А когда твоя мать обнаружила, что ты сам по себе? Что ты работаешь в интересах избирателей, а не в интересах семьи? Как она на это прореагировала?

Хант коротко хохотнул.

— Как ты и ожидаешь. Хотел бы, чтобы ты это видела. Она была вне себя от ярости. Правда, все это длилось не более пяти секунд. Верная себе, она сразу решила использовать мою непредвзятость себе на пользу. Ты должна понять. У моей матери нюх на такие вещи. Так прямо и видишь, что у нее перед глазами маячит Белый дом. — Хант улыбнулся своей слушательнице короткой печальной улыбкой. — Но вернемся назад. Существовал еще один семейный секрет, которым бабушка Уинслоу со мной не поделилась. Сначала я решил, что она специально от меня все скрыла. Но позже я понял, что ошибался. Бабушка только подозревала правду, но доказать ничего не могла. Если бы у нее были доказательства, я уверен, она бы мне все сказала.