Вторая мировая война. Ад на земле

Они поговорили о войне, затем эсэсовцы подняли тост «За нашу победу», а Бережков выпил «За нашу победу», не привлекая к себе особого внимания. Хейнеманн отчаянно боялся за сына, только что вступившего в СС, – как бы его не убили в России – и к тому же нуждался в деньгах на лечение жены. Бережков выдал ему тысячу марок из сейфа посольства, понимая, что русским все равно не дадут забрать с собой крупные суммы, когда разрешат им репатриироваться. На прощание Хейнеманн, участвовавший в обмене русских дипломатов на остававшихся в Москве немецких, вручил Бережкову собственную надписанную фотографию. «Возможно, – сказал он, – когда-либо случится так, что мне придется сослаться на эту услугу, оказанную мной советскому посольству. Надеюсь, что это не будет забыто». Больше эти двое друг о друге ничего не слышали, однако Бережков заметил, что немец, даже будучи офицером СС, втайне опасался поражения своей страны в восточном походе¹².

Эти опасения не разделялись молодыми солдатами Гитлера, все еще не опомнившимися от триумфов 1940 г. «Мы были преисполнены энтузиазма, счастливы жить в это героическое время»¹³, – вспоминал Мартин Поппель, в ту пору двадцатилетний десантник. Мысль о сражениях на Востоке приводила его в восторг: «Наша цель – Россия, задача – война и победа… Мы стремимся как можно скорее принять участие в великой борьбе… Ни одна страна не притягивает меня так, как большевистская Россия»¹⁴. Удар немцев был направлен из Восточной Пруссии на Литву, из Польши – на Киев и Минск, из Венгрии – на Украину. Почти всюду немцы с презрительной легкостью сокрушали советскую оборону, самолеты уничтожали прямо на земле – 1200 боевых единиц за первые сутки войны.

В республиках Прибалтики немцев приветствовали как освободителей, бросали им цветы, несли угощение. За предвоенные месяцы НКВД во главе с Берией успел произвести там десятки тысяч арестов и превратить во врагов новой власти миллионы эстонцев, латышей и литовцев. По отступавшим русским войскам в довершение паники стреляли и местные снайперы. Многие мирные жители укрывались в лесах, выжидая ухода сталинской армии. «Ныне леса и болота населены гуще, нежели хутора и поля, – писал эстонец Юхан Яик. – Леса и болота принадлежат нам, а хутора и поля захвачены врагом»¹⁵. Врагами он называл русских, но те вскоре ушли.

Латыши успели отбить у советских оккупантов три своих города еще прежде, чем явились немцы. К концу 1941 г. эстонские партизаны держали у себя до 26 000 русских военнопленных. На Украине Красная армия также несла потери не только от немцев, но и от партизан из местных. Подросток Стефан Куриляк, украинец польского происхождения, как и многие его соотечественники, радовался изгнанию русских. Одним из последних злодеяний оккупантов в их приднестровской деревне стало убийство лучшего друга Стефана Сташи – пятнадцатилетний мальчишка чем-то навлек на себя их подозрения. Приход немцев горячо праздновали украинцы по обе стороны советской границы. «Никто не сомневался, на чьей стороне будет победа, – писал Куриляк. – Наши… сразу же стали сотрудничать с немецкими “освободителями” …Некоторые уже поднимали правую руку в нацистском салюте»¹⁶.

В первые недели вторжения вермахт одержал несколько крупнейших побед за всю историю войны. Ему удалось окружить и уничтожить целые армии, особенно под Белостоком, Минском и Смоленском. Советские солдаты сдавались в плен десятками, сотнями тысяч. Росли потери советского воздушного флота. Двадцатилетний пилот Хайнц Кноке, рьяный наци, описывал радости расстрела с бреющего полета: «Никогда еще я так метко не стрелял. Мои Иваны лежат на земле. Один вскочил и кинулся к лесу. Остальные и не думают подниматься… Пилоты возвращаются, нас встречают улыбками. Давно мы мечтали так расправиться с большевиками. Мы не столько ненавидим их, сколько презираем. Истинное удовлетворение для всех нас – втоптать большевиков в грязь, откуда они вышли»¹⁷.

Иван Коновалов, один из тысяч сталинских пилотов, застигнутых бомбардировщиками прямо на аэродроме, писал: «Внезапно раздался невероятный рев. Кто-то крикнул: “Прячьтесь!” – я нырнул под крыло самолета. Все пылало – яростным, страшным огнем»¹⁸. Александр Андриевич, офицер снабжения, набрел на советское подразделение, уничтоженное атакой с воздуха: «Сотни или тысячи убитых… Один наш генерал стоял на перекрестке. Он явился принимать войска, был одет в парадную форму. Но его солдаты разбегались во все стороны, а он стоял, покинутый, одинокий, мимо него пробегали люди, а позади высился обелиск в память вторжения Наполеона в Россию в 1812 г.»¹⁹. Политрук Пятого полка 147-й стрелковой дивизии повел своих людей в бой с криком «За Родину! За Сталина!» – и пал от первого же выстрела²⁰.

Под ясным небом немцы, закатав рукава, катили на танках и грузовиках пыльными триумфальными колоннами по степям, болотам и лесам – сотни и тысячи километров. «Мы следовали тем же маршрутом, что и Наполеон, – писал позднее генерал-майор Ханс фон Гриффенберг, – но не думали, что события 1812 г. повторятся вновь. У нас были самая современная техника, транспорт, средства связи – мы считали, что с пространствами России можно совладать с помощью железных дорог и моторов, телеграфного провода и радио. Мы безоговорочно верили в план блицкрига»²¹. Стрелок-танкист в августе 1941 г. писал своему отцу, ветерану Первой мировой: «Эти нелепые орды – обычные уголовники, которых гонит в бой водка да приставленный к затылку ствол… кучка засранцев… Я видел эти большевистские орды и как они живут, это запомнится надолго. Каждый, даже тот, кто до последнего сомневался, теперь видит, что борьба против этих недочеловеков, которых распалили евреи, была не только необходима, но и более чем своевременна. Наш фюрер спас Европу от неизбежного хаоса»²². Командир артиллерийской батареи писал 8 июля: «Мы замечательно продвинулись. Любить можно лишь одну страну, потому что она так дивно прекрасна – Германию. Что в мире сравнится с ней?»²³ Вскоре этот офицер погиб, но, будем надеяться, любовь к родине скрасила ему последние дни.

Армия вторжения стремительно продвигалась, города на ее пути пылали, подожженные либо немецким обстрелом, либо отступающими русскими. Полевые госпитали Красной армии были переполнены ранеными, их доставляли на повозках. «Иные сами приползали на четвереньках, покрытые кровью, – вспоминала медсестра Вера Юкина. – Мы делали перевязки, хирурги извлекали осколки и пули, обезболивающие средства давно закончились, и операционная звенела от стонов, криков, воплей о помощи»²⁴. За первые дни войны только в Тарнопольском госпитале, рассчитанном на 200 человек, скопилось 5000 раненых. По всему фронту раненые солдаты, для которых не хватало коек, лежали на голой земле перед медицинскими палатками. Колонны военнопленных брели, растерянные, в наспех сооружаемые концлагеря. Их количество изумляло и тех, кто их захватил, и публику закрытого кремлевского кинозала, где Сталин с приспешниками смотрел трофейные немецкие новостные ролики. Переводчица Зоя Зарубина (ей был всего 21 год) вспоминала: «Когда комментатор назвал число погибших и попавших в плен советских солдат, по залу пронесся отчетливо слышный вздох. Один военачальник ухватился за сиденье в переднем ряду и застыл в шоке. Сталин молчал в оцепенении. А мне навсегда запомнился следующий кадр: снятые с близкого расстояния лица наших солдат. Совсем мальчишки, беспомощные, растерянные»²⁵.

Мир с изумлением, с весьма неоднородными чувствами следил за разворачивавшейся перед его глазами драмой. В Америке архиизоляционист Чарльз Линдберг провозглашал: «Я бы в сто раз охотнее объединил усилия нашей страны с Британией или даже с Германией при всех ее изъянах, нежели с той жестокостью, безбожием и варварством, что царят в Советской России». В дневниковой записи домохозяйки из Варвика Клары Милберн от 22 июня это смешение чувств и лояльностей ощущается вполне явно: «Итак, теперь Россия на своей шкуре ощутит то, что сделала с Финляндией, а может быть, ей придется и гораздо хуже. Мистер Черчилль выступал сегодня по радио и сказал, что мы должны вступиться за Россию. Видимо, должны, так как она теперь тоже против врага рода человеческого. Но как подумаю о ее путях, которые не наши пути, то сожалею, что нам приходится делать это»²⁶. 1 июля в Бухаресте водитель трамвая, заметив в руках у Михаила Себастиана газету, спросил его, как продвигаются немцы. «Уже вошли в Москву?» – «Нет, но завтра или послезавтра – наверняка». – «Вот и хорошо. Тогда мы покрошим жидов»²⁷.

Берлин охватила эйфория. Гальдер, глава генерального штаба вермахта, 3 июля провозглашал: «Полагаю, можно без преувеличения сказать, что кампания… в две недели увенчалась победой». На конец августа Гитлер планировал парад победы в Москве. Те высокопоставленные немцы, кто прежде выражал опасения по поводу этого похода, теперь не уставали дивиться некомпетентности советского командования, той легкости, с какой были уничтожены тысячи вражеских самолетов, явному тактическому превосходству атакующей армии. То же ощущали и непосредственные участники боевых действий: танковый стрелок Карл Фукс восклицал: «Война против этих недочеловеков почти закончена… мы им показали. Они – ничтожества, жалкий сброд, не чета немецкому солдату!»²⁸ К 9 июля группа армий Центр завершила окружение значительных советских сил в Белоруссии. Красной армии очередное поражение стоило 300 000 военнопленных и 2500 танков. За Смоленск русские бились до начала августа, и эта задержка впоследствии окупилась, поскольку вермахт потерял драгоценные летние дни. Сильное сопротивление Красная армия продолжала оказывать и на юге. Но, когда 15 сентября армии Бока и Рундштедта сошлись у Лохвицы, к востоку от Киева, сразу две русские армии попали в ловушку и погибли, унеся с собой полмиллиона солдат. Ленинград оказался в кольце осады, Москва под угрозой.

Вскоре обнаружилась и беспощадная жестокость завоевателей. Во Франции в 1940 г. более миллиона военнопленных находились в лагерях и получали ежедневный паек – в России военнопленных обрекли на голодную смерть. Сначала их были сотни тысяч, затем миллионы, и все они медленно погибали в соответствии с умыслом победителей, да те и не смогли бы разумно распорядиться таким количеством пленников, даже если бы захотели: лагери рейха в совокупности были рассчитаны не более чем на 790 000 человек. Среди пленных началось людоедство. Во многих немецких подразделениях пленных сразу же убивали, чтобы упростить себе задачу и не дожидаться их «естественной» смерти. Генерал Иоахим Лемельзен обратился к верховному командованию с протестом: «Я постоянно сталкиваюсь со случаями безответственного, бесчувственного, преступного расстрела пленных и дезертиров. Это убийство. Скоро русские узнают о том, что наши солдаты оставляют на своем пути бесчисленные трупы, о том, что безоружных, поднявших руки людей приканчивают пулей в голову. Тогда противник начнет прятаться в лесах и продолжит борьбу, а мы потеряем множество товарищей»²⁹.