Вторая мировая война. Ад на земле

Немецкие танки отправились на юг для участия в других сражениях. Осаждавшие, отнюдь не столь многочисленные, как защитники города, укрылись на зиму в бункерах, огородились пулеметными установками. На противника и на решавшихся бежать горожан обрушивался испепеляющий огонь артиллерии и пулеметов. Капитан Василий Хорошавин, тридцатишестилетний командир батареи, 25 октября писал жене: «Получил от вас письмо и открытку. Как рад этому, не опишешь. Вот уже шестые сутки сижу в подвале каменной кузницы, куда можно только заползти. Сидишь, работаешь, руководишь огнем, а возле тебя рвутся мины, снаряды, земля постоянно содрогается. Нет возможности выйти за водой. Горячий чай для нас пребольшое удовольствие. Вчера между мной и разведчиком разорвалась мина. Шинель завернуло, на ней несколько дырок, а меня не задело, только противогазом стукнуло по голове…»¹⁴ Три месяца спустя судьба не пощадила Хорошавина, и очередной снаряд убил его.

«Все солдаты на фронте выглядят как призраки, истощенные голодом и холодом, – писал один из этих солдат Степан Кузнецов. – Они в лохмотьях, грязные и очень, очень голодные»¹⁵. С этого момента Ленинградская битва превращается в сражение мирных жителей города за жизнь – и многие это сражение проиграли. Немецкая артиллерия обстреливала город ежедневно, выбирая часы, когда наиболее вероятно появление людей на улицах, – с 08:00 до 09:00, с 11:00 до 12:00, с 17:00 до 18:00, с 20:00 до 21:00. Дневной паек хлеба упал ниже того минимума, который профессор Цигельмайер считал необходимым для выживания. Чтобы обеспечить этот рацион, требовалось ежедневно доставлять через Ладожское озеро в город 100 тонн провианта, а с этой задачей не всегда удавалось справиться: например, 30 ноября в город попала только 61 тонна продуктов. Хлеб пекли из отсыревшего зерна, спасенного с затонувшего в гавани корабля, пекли из жмыха, из целлюлозы, пыли, вытряхнутой из мешков и сметенной на полу, из конских каштанов. В октябре и ноябре положение с каждым днем ухудшалось. Немецкие самолеты и пушки бомбили улицы, школы, официальные здания, больницы. Жители голодали, они варили обои, пытаясь извлечь из них крахмал, варили и жевали кожу. Распространялась цинга, для борьбы с ней из хвои изготовлялся экстракт, содержащий витамин С. Деньги утратили смысл, теперь воровали хлебные карточки. С городских площадей исчезли голуби: их ловили и ели, ели ворон и чаек, крыс и домашних животных. Старый профессор академии искусств Ян Шабловский вызвал к себе лучшую ученицу, восемнадцатилетнюю Елену Мартиллу. «Лена, – сказал он ей, – тут дела плохи. Я не надеюсь остаться в живых. Но кто-то должен запечатлеть происходящее. Ты портретист, так рисуй же портреты ленинградцев в блокаду, честные картины, покажи, как они страдали в этом безнадежном положении. Нужно сохранить это для потомства. Будущие поколения должны быть предупреждены об ужасах войны»¹⁶.

И Елена Мартилла бродила по улицам, торопливо (подгоняли холод и голод) набрасывая карандашом лица – вытянутые, со впалыми щеками, изнуренные, изуродованные такими лишениями, которые ни одна европейская страна не переносила в ХХ в. в подобном объеме. Елена заметила, что многие взрослые в этой ситуации закрываются, становятся безучастными, уходят в себя, движутся, словно лунатики. А дети, наоборот, были неестественно возбуждены: маленький мальчик развлекал своих перепуганных спутников в бомбоубежище, весело и задорно комментируя действия немецких бомбардировщиков. Елена писала: «Этот мальчик будто состарился за пятьдесят дней на столько же лет; его лицо казалось таким дряхлым, и я видела, что это неестественно быстрое одряхление лишило его детской невинности. Ужасно было наблюдать, как природная детская любознательность подчиняется чудовищным механизмам войны. Я внимательнее всмотрелась в его лицо и увидела пугающий опыт. Это меня потрясло: маленький мальчик казался мудрым, все повидавшим стариком. Посреди нашей агонии рождалось – на краткий миг – нечто незаурядное»¹⁷.

Ленинградцы, оставшись без света, тепла и работы, пытались как-то перезимовать среди снега и руин. Их жизнь, все физиологические процессы замедлились и звучали как музыка на старой, заезженной пластинке. В доме Светланы Магаевой старуха по имени Камилла быстро угасала, хотя соседи топили мебелью ее буржуйку, стараясь поддержать уходящую жизнь. Однажды утром старуха внезапно поднялась с постели и принялась лихорадочно обыскивать все шкафы и каждую щель в поисках пищи. Ничего не найдя, она стала вынимать из буфета тарелки и блюдца и швырять их об пол. Затем она опустилась на четвереньки и осмотрела осколки – не прилипла ли где крошка хлеба. Вскоре Камилла умерла¹⁸.

В декабре наступили тридцатиградусные морозы. Тысячи и десятки тысяч ленинградцев умирали от голода. Хлебный паек сократился до 125 г. Кто-то все еще продолжал по инерции работать. Пятидесятилетний энтомолог Аксель Рейхардт писал свой главный труд «Фауна Советского Союза» вплоть до того дня, когда его нашли мертвым на матрасе в рабочем кабинете. Саша Абрамов, актер Театра музыкальной комедии, умер в антракте в костюме одного из мушкетеров Дюма. Его коллеги от слабости с трудом передвигались по сцене. Елена Скрябина писала: «Люди так ослабли от голода, что сделались равнодушны к смерти, они умирают, словно проваливаясь в сон. Те полуживые, кто еще не умер, не замечают покойников»¹⁹.

Застывшие трупы валялись на улицах, дожидаясь, пока их отвезут на санках и сбросят в воронку от снаряда. Немецкая разведка, с извращенным любопытством следившая за агонией обреченного города, подсчитывала: за три месяца умерло не менее 200 000 человек.

Однако имелась в городе и элита, которую эти страдания не затронули. Жукова отозвали в Москву, когда стало ясно, что битва не состоится, а Ленинград остался в руках партийных бюрократов, которые продолжали отменно питаться и во время блокады.

Поразительная черта этой русской войны: привилегии и коррупция сохранялись даже тогда, когда вокруг миллионы сограждан умирали. Часть функционеров эвакуировали самолетами, вывезли по воздуху и самого знаменитого ленинградца, композитора Дмитрия Шостаковича. Уже в эвакуации он завершил Седьмую симфонию, посвященную страданиям и стойкости ленинградцев. Остававшиеся в Ленинграде советские чиновники не нуждались ни в хлебе, ни в сахаре и ежедневно получали котлеты и другую готовую пищу в столовой Смольного института, совмещенной с закрытым обогреваемым кинозалом. О бесстыдных злоупотреблениях партийцев ходили легенды. Анонимный агитатор, именовавший себя Мятежник, разбрасывал на улицах листовки: «Граждане! Долой власть, которая нас заставляет умирать с голода!»; «Нас обворовывают подлецы, заставляя умирать с голода»; «Граждане, идите в райкомы, требуйте хлеба. Долой вождей». НКВД усердно разыскивал «бунтовщика» и в декабре 1942 г. выбил признание у пятидесятилетнего рабочего Сергея Лужкова, и тот был приговорен к расстрелу [11] .

11

Этот эпизод вместе с архивными документами приводится в исследовании петербургского ученого Н. А. Ломагина. См.: Ломагин Н.А. Неизвестная блокада. – СПб.: Нева, 2004. – Прим. ред.

Под конец 1941 г. озеро Ладога замерзло, и у города появилась более устойчивая связь с внешним миром: усилиями 30 000 гражданских было выстроено шестиполосное ледяное шоссе. Вскоре 4000 грузовиков устремились по этой Дороге жизни, но опять же из 700 тонн провианта в день лишь малая доля попадала в руки рядовых граждан. По распоряжению Сталина вновь была предпринята попытка прорвать немецкое оцепление – и вновь неудача и огромные людские потери. Николай Никулин, в ту пору радиооператор на располагавшемся к востоку от города Волховском фронте, писал: «Только теперь я узнал, что такое война… В одну сравнительно тихую ночь я сидел в заснеженной яме, не в силах заснуть от холода. Чесал завшивевшие бока и плакал от тоски и слабости… Под утро стал рыскать по пустым немецким землянкам, нашел мерзлую, как камень, картошку, развел костер, сварил в каске варево и, набив брюхо, почувствовал уверенность в себе. С этих пор началось мое перерождение. Появились защитные реакции, появилась энергия… Я стал добывать жратву… Однажды миной убило проезжавшую мимо лошадь. Через двадцать минут от нее осталась лишь грива и внутренности, так как умельцы вроде меня моментально разрезали мясо на куски. Возница даже не успел прийти в себя, так и остался сидеть в санях с вожжами в руке»²⁰. При попытке освободить Ленинград полегло 20 советских дивизий, а единственным успехом стал захват 9 декабря железнодорожного узла Тихвин к северо-востоку от Ленинграда, что позволило доставлять припасы до станции на окраине города.

Голод свирепствовал. 13 января, отстояв многочасовую очередь на снегу, Елена Кочина получила свой жалкий паек, и тут же стоявший за ней мужчина выхватил хлеб, сунул себе в рот и попытался проглотить. В слепой ярости женщина бросилась на человека, отнявшего еду у ее детей: «Он рухнул наземь. Я сверху. Лежа на спине, он пытался целиком запихнуть кусок себе в рот. Одной рукой я ухватила его за нос, свернула его набок. Другой я старалась вырвать у него изо рта хлеб. Мужчина сопротивлялся, но очень слабо. Наконец мне удалось отобрать все, что он не успел проглотить. Люди молча наблюдали за нашей борьбой»²¹.

У Лидии Охапкиной украли карточки. Это несчастье угрожало ее маленькой семье смертью, ведь только крошечный паек отделял жизнь от небытия. В ту ночь, впервые в жизни, женщина встала на колени и обратилась с молитвой к Богу, отмененному сталинским режимом: «Господи, смилуйся над моими невинными детьми!» На следующее утро в дверь постучали. Явился незнакомый Лидии солдат и доставил посылку от ее мужа, который сражался в нескольких сотнях километров от нее: килограмм манки, килограмм риса и две упаковки печенья. И это спасло Лидию и ее детей²². Другим ленинградцам повезло меньше. В первые десять дней января НКВД зарегистрировал 42 случая каннибализма: находили тела с отсеченными грудями и бедрами. Хуже того: ослабевших стали убивать не ради обесценившейся собственности, но чтобы съесть. 4 февраля, человек, заглянувший по делу в городской штаб, видел там с дюжину женщин, арестованных за людоедство. Ни одна из них не раскаивалась в своем преступлении. Одна изнуренная, отчаявшаяся женщина призналась: когда ее муж изнемог от голода и усталости, она отрубила ему ногу, чтобы питаться самой и кормить детей. Арестованные плакали, понимая, что их казнят²³.

Февраль оказался еще тяжелее, чем предыдущие месяцы: ежедневно умирало 20 000 человек, ослабевшее население косила дизентерия. К колонкам с водой выстраивались очереди, повсюду вспыхивали пожары, и нечем было их гасить. Театр музыкальной комедии закрылся, в городе кончились гробы. Те, у кого еще оставались силы читать, взялись за «Войну и мир» – единственную книгу, хоть как-то передававшую их положение. Чтобы выжить, требовались не только твердая воля, но и жесткий режим: заставить себя мыться, есть с тарелок и даже продолжать ученые занятия. Рассматривалась возможность вывозить жителей на грузовиках, возвращавшихся порожняком по Ладожскому озеру. Скольких-то матерей с детьми таким путем вывезли, и многие погибли в дороге, но от полномасштабной эвакуации Сталин отказывался по соображениям престижа. Страдания Ленинграда следовало обратить в пример стойкости – стойкости, которую лишь тираны способны требовать от своих подданных. И, вероятно, лишь русские способны на такую стойкость.