Вторая заповедь, или Золотой венец прокуратора
Шрифт:
– Друзья мои, так значит ли это, что, повторяя известную фразу Михаила Булгакова, мы вправе вслед за растерянным и поникшим Мастером утвердительно заявить: «Этим все и кончилось, мой ученик!»? То есть… ничем?!
– Да, профессор, по-видимому, этим действительно и закончилась трудная работа восприимчивого, как антенна, Мастера-горемыки. Иванушка Бездомный оказался на самом деле единственным, кто услышал содержание завершающих страниц романа о Пилате и о том, как представлял себе свое возможное будущее больной пациент палаты
– И судьбу своего ангела-хранителя… Маргариты?
– Что же, тогда вселенская тоска нашего персонажа, профессора Понырёва становится, увы, понятной и весьма оправданной…
– Ну, а у вас у всех чего глаза на мокром месте? Чай, не на поминках?! Выходит все же, что могло даже случиться так, что Понырёв этот, хоть и малость в расстроенных чувствах, а вдруг мог замахнуться да и написать все заново да начисто? А может, даже и… продолжение той рукописи? Верно, литераторы?
– Вполне разумное предположение, Егор Алексеевич! Ведь последние слова Мастера, обращенные к нему, заканчивались недвусмысленным: «мой ученик»!
– Раз назвался учеником – так садись и пиши книжку-продолжение! Но только ясно и подробно: что, зачем и по какой такой причине!
А то наш журналист третий том, ну никак не потянет! Денег не хватит аль чего другого…
– Ты прав, Егорша. Но не денег мне жалко. Просто я думаю, что сказать нам будет уже… нечего. Ведь все уже нами сказано и даже больше…
– Думаю, что вы правы, Георгий! Хотя, меня не покидает ощущение того, что…
– Чего «того», мудрец ты наш?
– А того самого, Егор Алексеевич, что все мы, читатели, все же сумели прочитать продолжение романа Мастера. Но… уже в новой версии, из-под пера его ученика.
– Ага… а это где? Когда? В какой такой книжке, Сергеич?
– Мне кажется, мой научный оппонент, что… что в той же самой…
– Александр Сергеевич! Егорша! Ну не отвлекайтесь же от сути разговора, прошу вас! У нас ведь полно конкретных дел! Короче, профессор, итожим: так значит… срочно готовим наши записи в печать?
– А куда ж еще, не в печку же, Жорик?!
– Да, да… готовьте материал, господин журналист…
– И чтоб на сей раз все согласно стенограммы! Ванюша, ты как там, верно ли все записываешь в протоколах наших? Ну-ну… не отвлекайся, пиши себе, как следует!
А все одно, ребятушки, тоска от этого романа такая – аж слеза наворачивается!
– Егор Алексеевич, вынужден признать перед всеми вами тот факт, что сама жизнь – вообще-то дело не веселое! И всегда оканчивается одинаково мрачно…
– Хорош тебе на ночь глядя пугать, Сергеич! Будет тебе ужо!
– И, даже догадываясь о такой ее… «специфической» особенности, мы, люди, вынуждены всю свою жизнь… писать, создавать свой собственный роман… о самих себе!
– Как Мастер?
– Нет, не как Мастер и совсем не о Пилатах! А как всякий разумный, осознающий бренность бытия человек!
И этот свой роман должен быть обязательно интересным, духоподъемным. Чтобы каждый свой новый день на этой планете хотелось что-то создавать… мечтать и… строить, коллеги!
– Создавать
для себя свой будущий мир света, профессор?– Или… покоя, Сергеич?
– Увы, нет, друзья мои. В этих мирах будущего сможет поселиться лишь… Память о нас. Сами же мы в силах попытаться создавать лишь повесть о самих себе. И даже… обязаны делать это!
При жизни мы способны только в малой мере позаботиться о том, какими нас запомнят потомки. Склочными или мелочными, корыстолюбивыми или справедливыми, мудрыми и щедрыми. И такой личный роман при жизни каждый пишет сам! Порой… без возможности исправить что-либо или переписать заново…
– Слыхал, Жорик? Вот поэтому иди, садись и пиши роман обо всех нас. Да чтоб после не стыдно было перед… потомками!
Глава
«Главный порок» как пропуск в мир света?
«Вы правы, мой друг, трусость часто порождена страхом. Пилат наверняка страшился оборвать свою карьеру Прокуратора. А сам Мастер? Чем он был так напуган? Вплоть до того, что по собственной воле был помещен в психушку?! Почему он так боялся… людей?
В итоге наши герои смогли все же побороть в себе это низменное, как им казалось, чувство.
Наместник Рима в Иудее, сильно рискуя при этом, задумал некую «хитрую» комбинацию совместно с Воландом-Афранием. А Мастер нашел в себе силы победить свой страх – страх от осознания того, как могла бы выглядеть в глазах людей «выдуманная» им история…
Писатель Мастер слишком живо и ярко воспринимал созданные им образы. Эти образы ожили, материализовались в воображении художника слова! Ведь он сам вдохнул в них жизнь! Свой труд, свой творческий дух! Вполне допустимо предположить, что безрадостный грустный Мастер полностью уверовал в свои необычные догадки о далеких «ветхих» временах человечества. Но держать вечно этот страх внутри себя – это подобно пытке!
Конец ознакомительного фрагмента.