Вторая жизнь Арсения Коренева. Книга вторая
Шрифт:
— Давайте сначала я представлюсь. Ларин Герман Анатольевич, профессор, невропатолог с многолетним стажем, правда, третий год как на пенсии.
Я тоже представился согласно правилам приличия. Собеседник кивнул и продолжил:
— Начнём с того, что родился я в Харбине в 1911 году, ещё до того, как через русско-китайскую границу хлынули толпы беженцев из Советской России. До революции Харбин был русским городом на территории северного Китая, со своим укладом, своей полицией и градоначальством. Мы не были эмигрантами, мы жили в своём городе. Через несколько лет после революции всё изменилось…
Ларин вздохнул, отведя взгляд в сторону, но я успел заметить промелькнувшую в его глазах грусть.
— Ладно, да это всё лирика… В общем, в Харбине жили и китайцы, одним из них был пожилой мастер иглоукалывания по имени Гао Ван. Отец к нему заходил иногда со своей гипертонией — он обладал избыточным весом, и Ван за один сеанс приводил давление в норму. Я тоже интересовался иглоукалыванием, но не как
Интересно, подумал я, как похоже на мою историю с корейцем. Только со мной это случилось в более зрелом возрасте. А мой собеседник, судя по всему, впервые за долгое время нашёл возможность выговориться.
— Перевёл текст и скопировал иллюстрации — с рисованием у меня с малых лет дело обстояло неплохо. Кстати, в Высшей школе я недоучился, её закрыли, поскольку она постоянно испытывала финансовые трудности. Я остался недоучкой и с удостоверением личности в кармане — паспортов тогда не выдавали — поехал поступать в Дальневосточный медицинский университет в Хабаровске. И поступил! Хотя университетом это было трудно назвать — он разместился в двухэтажном здании бывшей школы. Только к 1935 году было надстроено ещё два этажа, и здание стало четырёхэтажным. Но я к тому времени университет закончил с дипломом врача-терапевта и был направлен на работу в только что открывшуюся больницу Комсомольска-на-Амуре, недавно ещё бывшего селом под названием Пермское. Там как раз начали строить судостроительный завод, народу понаехало… Ну и лечить их тоже кому-то нужно было. Работы хватало, но я чувствовал, что терапия — не совсем то, что мне нужно. И решил ехать в Москву, учиться на невропатолога, понимая, что с этой специальностью смогу в полной мере использовать свои навыки восточной медицины. Вот только отпускать меня не собирались — на стройке нужны были врачи. Я же был хоть и молодой специалист, как вы сейчас, однако сразу успел зарекомендовать себя с наилучшей стороны. Какую битву мне пришлось выдержать с главврачом больницы… Но в итоге я просто забрал трудовую книжку — в то время она называлась «Трудовой список» — уволился, и самовольно поехал поступать в 1-й Московский медицинский институт, как раз где у вас проходит конференция. Я подал документы, сдал первый вступительный экзамен, и сразу после него на выходе из института ко мне подошли люди в штатском и предложили проехать с ними. Через месяц я как японский шпион на 8 лет отправился в Дальневосточный исправительно-трудовой лагерь — Дальлаг[1]. Откуда приехал — туда и вернулся. Только уже в другом статусе.
Профессор грустно усмехнулся. В этот момент мне было его откровенно жаль.
— Намного позже я всё-таки узнал, по чьему доносу там оказался. Главврач мой бывший постарался из Комсомольска-на-Амуре. Видно, так и не простил моего отъезда. Мне повезло, меня определили в лагерную больничку, хотя и там, конечно, было не сахар. Но по сравнению с тем, через что приходилось проходить другим заключённым, особенно политическим… Не хочется и вспоминать.
Он покрутил в руках трость, тяжело вздохнул, в глазах его застыли боль и тоска. Но Ларин быстро стряхнул их с себя, продолжив рассказ:
— А дальше случилось чудо. Не минуло и года, как на этого главврача тоже в свою очередь кто-то донос написал. Не исключено, кто-то из тех, кто метил на его место. Как бы там ни было, на допросе он показал, что оклеветал меня, и сам отправился в места не столь отдалённые, а я был реабилитирован, с меня сняли судимость, и я снова поехал в Москву — как раз успевал опять подать документы. Со второй попытки всё же стал студентом медицинского института.
Он замолчал, я тоже молчал, не решаясь порвать опутавшую меня нить повествования. Можно, было, конечно, напомнить про книгу, но почему-то хотелось выслушать историю этого немолодого, через многое прошедшего человека. Да и не торопился я особо никуда.
— Во время учёбы я проявил себя с самой лучшей стороны. Остался в ординатуре при Боткинской больнице, затем начал работать невропатологом в 1-й Градской. А потом война… Я попросился на фронт, а в итоге меня отправили врачом в военно-санитарный эшелон. Это был поезд-госпиталь, а ещё были «летучки», которые ездили на фронт и забирали раненых. В какой-то момент я пожалел, что не выучился на хирурга, там эта профессия была куда как более востребована, я считал, что, оперируя раненых, мог принести намного больше пользы. Думал, что иглоукалывание — это для мирной жизни. Для тихих кабинетов, где никто никуда не торопится, где не гремят взрывы и твой санитарный поезд не атакуют «Юнкерсы» или «Фокке-Вульфы», сбрасывая на эшелон бомбы и расстреливая его из крупнокалиберных пулемётов. И вот однажды наш
главный хирург, начальник поезда профессор Ширяев слёг с обострением язвенной болезни. Хорошо хоть кровотечение не открылось. Я предложил дать мне возможность поработать с язвой желудка нетрадиционным методом. Вадим Борисович сомневался, но я его уговорил. Получилось! Совсем от язвы, конечно, избавиться не удалось, но приступы на моей памяти уже не случались. А вскоре на операционный стол попал генерал, и надо же такому случиться, что закончился эфир. После большого сражения под Сталинградом наш поезд был битком набит ранеными, и солдатами, и офицерами, и даже вот генерал попался. Надо было из него извлечь осколки, а наркоз дать нет возможности. Его сам Ширяев оперировать собирался. Ну тут я снова вылез на первый план, мол, давайте попробую заблокировать нервные окончания через иглоукалывание. Терять было нечего, Вадим Борисович дал добро. И снова получилось, генерал почти ничего не чувствовал, пока из него железки выковыривали.Он вдруг замолк, виновато посмотрев на меня.
— Простите, наверное, я утомил вас своими никчемными воспоминаниями, а вы, наверное, стесняетесь меня прервать. Ну что, хотите книгу посмотреть?
Грех было отказываться, я кивнул:
— Конечно! Далеко ехать?
— Да что вы, всего-то минут десять пешком. Я живу в Трубниковом переулке, за кинотеатром «Октябрь».
И он показал тростью в направлении кинотеатра. По пути профессор, не удержавшись, начал рассказывать, как после войны вернулся в 1-ю Градскую, где продолжил практиковать иглоукалывание, как его докторскую похвалил сам Боголепов, а потом даже стал соавтором монографии Ларина. Я не стал уточнять, что это за Боголепов, наверное, какое-то светило неврологии.
— Вот и мой дом, — прервал он своё повествование, кивнув бородкой в сторону 6-этажного строения явно сталинской постройки. — Вход в подъезды у нас через двор.
Дворик мне понравился. Уютный, тихий, зелёный, с цветами на клумбе и под окнами, с песочницей под грибком, качелями и лесенками, сейчас пустовавшими. День в разгаре, дети в садике, мамы работают. В это время три года по уходу за ребёнком никто не даст.
Герман Анатольевич жил на третьем этаже в просторной, с высокими потолками двухкомнатной квартире, правда, обставленной довольно скромно. Из техники только чёрно-белый телевизор «Весна», да радиола «Ригонда». Хотя, возможно, во второй комнате какой-нибудь катушечник стоит или кассетник. Зато книг… Море! Причём помимо научной и медицинской литературы хватало и беллетристики типа Кона-Дойля. Ну и классики русской и зарубежной литературы выстроились стройными рядами: Толстой, Чехов, Гоголь, Бунин, Марк Твен, Джек Лондон, Виктор Гюго, Чарльз Диккенс… И фото на стене какой-то женщины. Кем она приходилась Ларину?
Невольно позавидовал жилищным условиям Ларина. В принципе, я бы мог такую купить, не думаю, что она стоит дороже, скажем, 7–8 тысяч. Но это если кооперативная, и владелец согласится её продать. Если, например, я сделаю достойное предложение — продаст?
— Квартира моей бывшей жены, — объяснил Ларин, словно заметив мой интерес и кивнул на портрет. — Мы с Томочкой ещё до войны познакомились, её папа был академиком… Ну, не суть важно, когда после Победы мы расписались, она взяла мою фамилию. Вот только детей нам бог не дал. Томочка скончалась два года назад. Онкология… Чай, кофе?
— Да нет, спасибо, если только простой воды, а то пить хочется по такой жаре.
— А у меня минеральная вода есть в холодильнике, будете?
— Не откажусь.
Минеральная вода не аки какая, а «Боржоми», с надписью на русском и грузинском. Бутылка только что откупорена, пузырьки газа стремятся к поверхности. Наливаю в любезно предоставленный стакан. Вода той самой степени охлаждённости, что я люблю, пью, смакуя, даже зажмуриваюсь от удовольствия. Это не ускользает от внимания профессора.
— Наливайте ещё. У меня этой минералки солидный запас, знакомый гастроэнтеролог посоветовал пить при моём хроническом гастрите.
— Спасибо, не откажусь.
Выпиваю всё без остатка, едва сдерживаясь, чтобы не рыгнуть. Отрыжка после газированных напитков — вполне естественное дело, но только если ты один, иначе рискуешь показаться быдлом.
— Давайте я теперь покажу вам книгу, идёмте в кабинет.
Вторая комната, размером поменьше зала раза в полтора, и оказалась рабочим кабинетом. Причём довольно уютным, с крепким таким столом, покрытым зелёным сукном, местами слегка протёршимся от времени, таким же старым и крепким кожаным креслом, словно оба предмета вышли из-под рук одного мастера. На столе та же фотография безвременно почившей жены Ларина, только уменьшенная. У стены напротив стоял диванчик, как и кресло, обтянутый кожей, протёршейся на боковых валиках, куда обычно кладут руки или голову. Ну или ноги, смотря с какой стороны лежать — головой к окну или ногами. Над диваном — репродукция, наверное, с картины какого-то фламандского мастера или представителя похожей школы. А может и оригинал, судя по тому, что холст был покрыт сеточкой трещин. Как говорят художники — кракелюр. Картина изображала двух грудастых крестьянок на мостке у водоёма, стирающих бельё. Мостки находились в тени дерева, вроде как ивы, тень падала и на пейзанок, чьи полные и спелые груди, чуть ли не вываливающиеся из рубах, невольно притягивали взгляд.