Второе дыхание (сборник)

Они гуляли с собакой долго, целый час. Потом поднялись в квартиру, и Таня объявила, что сейчас приготовит ужин. Она села на стул и сказала:

– Ну вот, сейчас минут пять отдохну и пожарю картошку.

– Сиди, – приказал он ей.

Надел фартук и принялся чистить картошку. Потом он отбивал мясо, жарил лук и резал салат. Впрочем, нет, салат они резали вместе.

Когда он посмотрел на часы, было половина второго. Ее голова лежала на его плече. Ее волосы почему-то пахли морем.

– Пора? – спросила она. Он кивнул.

Он подъехал к своему дому и увидел, что на кухне горит свет.

Он вошел в квартиру. Жена сидела за столом, и пепельница перед ней была полна окурков. Он открыл окно.

– Что не спишь? – спросил он.

– Почему у тебя отключен мобильный?

– Случайно, – ответил он и вышел из кухни.

Он пошел в свою комнату, не включая света, разделся и лег в кровать. Вошла жена и включила свет. Он зажмурился и прикрыл глаза ладонью.

– Не делай глупостей, – попросила жена. – В жизни всякое бывает. Не надо резких движений. От них бывает очень больно.

– Всегда кому-то бывает больно, – ответил он.

На следующий день он вновь ждал Таню у работы. Они опять долго гуляли с собакой, вместе готовили ужин, и самым мучительным и невозможным было оторваться от нее, от ее тела, рук, губ, волос, от ее запаха – надеть куртку и ботинки и выйти в промозглую темную ночь.

Он приехал домой. Жена насмешливо смотрела ему в глаза.

– Соблюдай хотя бы приличия, – попросила она.

Он не ответил.

После каникул вернулся Танин сын. Теперь следовало приходить после десяти, когда мальчик засыпал в своей комнате.

Они разговаривали, тихо-тихо. Он зажимал ей ладонью рот. Выходили из комнаты на цыпочках. Долго стояли в коридоре обнявшись и молчали. Он целовал ее в закрытые глаза и гладил волосы.

Приближался Новый год. Он давно разлюбил этот праздник. Давно. Лет пятнадцать точно. Знал все, как будет. Шампанское, фрукты – больше ничего. Жена возмущенно говорила: как можно есть на ночь!

А он вспоминал Новый год из детства – весь день мама резала салаты, запекала мясо. Обязательно наряжали елку, всей семьей. Все готовили друг другу подарки. Вкусно пахло пирогами и мандаринами.

Семья садилась за стол. Поднимали бокалы и с замиранием сердца считали вслух бой курантов. Потом все вставали, чокались и кричали «ура!».

Он попросил жену поехать на Новый год к его старикам. Она отказалась: что за бред объедаться на ночь, вымученно сидеть у телевизора и вообще делать вид, что всем страшно весело.

Он купил елку и поехал на «Октябрьскую». Танин сын открыл дверь. Они достали с антресолей коробку с елочными игрушками и стали наряжать елку. Таня пришла вечером с работы и, увидев наряженную елку, села на диван и разревелась. Они сначала растерялись, а потом стали смеяться и утешать ее. Она тоже смеялась, шмыгала носом и вытирала ладонью слезы.

Ночью она тихо спросила его:

– Что будет завтра?

Он молчал. Завтра было тридцать первое декабря.

– Подожди, – попросил он. – Подожди, пожалуйста.

Она кивнула. Они стояли в коридоре и, как всегда, не могли расстаться. Она всхлипнула и уткнулась носом ему в грудь.

– Щекотно, – сказал она.

– Свитер колючий, – ответил он.

Тридцать первого жена работала допоздна: сессия, зачеты. Он поставил в вазу еловые ветки. Накрыл стол – шампанское, конфеты. Жена пришла к девяти – как всегда, бледная, замученная.

– Ничего, что я буду в халате? – спросила она.

Он пожал плечами.

Стали бить куранты.

– Двенадцать, – сказал он и поднял бокал.

– С Новым годом! – отозвалась жена. Они чокнулись. – Хотелось бы пожелать тебе нового счастья, но как-то боязно.

– А ты в форме, – удивился он.

– Ну, знаешь, чувство юмора – это черта характера. Оно или есть, или нет. Так же, впрочем, как решительность и ответственность. Смелость или трусость. Умение принимать решения или пустить все на самотек. Жалость или жестокость. Ничего не меняется. Человек остается таким, какой он есть. Навсегда.

– С этим можно поспорить, – ответил он.

Потом жена сказала, что безумно хочет спать, и попросила его не обижаться.

Он пошел в свою комнату. Лег, не раздеваясь, на кровать. Долго смотрел в потолок. Потом оделся и вышел во двор.

Машина была похожа на сугроб. За несколько часов, словно вспомнив о Новом годе, зима снизошла и щедро угостила город снегом. Он заехал в дежурный гастроном и купил торт «Подарочный», щедро усыпанный половинками арахиса, перемешанного с сахарной пудрой. И еще большого белого медведя-панду с черной мордочкой, лапками и грудью.

На улице он открыл багажник, чтобы положить туда медведя, и увидел серый чемодан фирмы «Робинзон» – большой, удобный, серый чемодан, который он собрал неделю назад и все никак не решался поднять его на четвертый этаж кирпичного дома на «Октябрьской».

Он ехал по пустой и прекрасной ночной Москве и любовался любимым городом.

«Через боль, – подумал он. – Все по-настоящему стоящие поступки в жизни почему-то случаются через боль. Боль и счастье, оказывается, вещи почти неразделимые».

Дворники мерно, как часы, с усилием старательно расчищали окно, залепленное мокрым и тяжелым снегом.

Он не торопился, твердо зная, что все лучшее наверняка впереди.

Он не чувствовал себя ни правым, ни виноватым. Он просто хотел быть счастливым. И чтобы каждый вечер его встречала лохматая, рыжая, похожая на медведя собака. И маленький мальчик. И конечно, Таня. И чтобы все они были рады его приходу. Каждый день. Каждый месяц. Каждый год. И всю жизнь.

Куриный бог

Люба хорошо помнит тот далекий день. Мать пришла с работы веселая и принесла шоколадный вафельный торт. Она села на диван, посадила рядом Любу, обняла и торжественно сказала:

– Ну, Любань, у меня для тебя новость! – и замолчала, глядя на Любу с загадочным видом, с которым сообщают нежданную и радостную весть.

У Любы почему-то замерло сердце и похолодели ладони. А мать улыбалась и молчала.

– Ну мам, ну говори! – шепотом взмолилась она.