Второе сердце
Шрифт:
Если у меня был такой же вид, как у Германа, выглядел я в тот момент глупо…
Начальник влез в закряхтевшую машину — передняя рессора под ним почти выпрямилась.
— А этим я пропишу!.. Эй, Серега! Иди баранку крутить!
И уехал… Гера забрал свою сумку, сунул штангель в нагрудный карман, и мы пошли прямиком через поле к поселку. Что делать дальше, буровики знали сами.
— Так-то, Гера…
— Так-то.
— А начальник ничего однако, ничего! Образования, ты говорил, никакого, лесник бывший, а такта хватает: шофера-то отослал предварительно! При подчиненных распекать не полагается! Всё по уму. Полезно усвоить.
— Усваивай на здоровье.
Для меня осталось неизвестным, что именно «прописал»
Маков мне нравился все больше. То и дело по вечерам возникала его кудрявая голова в проеме дверей нашей комнаты. Он стал у нас своим человеком, подолгу о чем-то разговаривал с моей женой, играл со Степаном. Зато реже и реже заходила его жена. А в последнее время — вовсе пропала: легла в больницу и после операции получилось у нее какое-то осложнение. В экспедиции секретов нет — женщины говорили, что слишком часто она ходила на эти самые операции. «Не жалеют мужики своих жен!..»
Зима в полном расцвете — белая, неветреная, морозная. На буровой, в брусчатом тепляке, докрасна раскалена печь — рядом жарко, по углам — мороз; откроет кто на миг дверь — ледяные ножи сквозняка пронзают насквозь.
Станок — в скважине, под водой его работа почти не слышна: порой дрогнет трос, чуть потускнеют лампочки освещения, и снова покой, снова полный накал вольфрамовых нитей.
— Сергей Сергеевич! — это ко мне Маков. — Вы не постоите за меня остаток смены? Хочу успеть жену проведать.
— Иди, иди, Василий! Привет передавай!
Вот уже который раз он так… Пусть сходит — успокоит душу. С сынишкой его месяц как нянчится моя жена: уравновешенный парень, некапризный, не чета Степану.
Миллиметр за миллиметром вгрызается станок в известняк, миллиметр за миллиметром углубляется скважина, все ближе заданная отметка. Крутись, станок, крутись, родимый! Весь ты уже нами латан-перелатан, головы бы поотвинчивать тем, кто тебя делал! Швы все мы тебе переварили заново, крепеж сменили, внутренности — перебирать устали! А задуман ты хорошо, умно задуман… Крутись! Остался ты последним из всей опытной серии — в других экспедициях твоих братьев уже списали: неэкономично, мол, хлопот много — пользы мало. Ручки вверх подняли! Бог с ними. А ты трудись, мы тебя доведем, однако, до ума…
Через час на смену вышел Петухов.
— Опять подменяешь, начальник?
— Жену попросился навестить Василий…
— Угу.
Обычно я и с вечерней сменой задерживаюсь часа на два, только к восьми оказываюсь дома, но последние дни мне нездоровится: в груди жар, пройдешь по сорокаградусному морозу с полкилометра побыстрее — задыхаться начинаешь, вспотеешь весь. Позавчера возвращался совсем поздно, часов в одиннадцать, и слышал шепот звезд. Читал о нем не раз, да и люди рассказывали, а сам услышал впервые. Мороз был жуткий, хорошо, что без ветра; небо чистое, ни облачка, и — этот шепот… Наверное, звезды шепчут каждому свое. И мне что-то шептали, только что — не понял… Когда подошел к своему бараку, на градуснике у дверей было ровно шестьдесят.
— Я пойду, пожалуй, Федор… Голова раскалывается.
— Чего там! Иди конечно!
Я толкнул дверь комнаты. Василий Маков стоял у занавешенного окна рядом с моей женой, — мне показалось, что оба чуть вздрогнули, а может, только показалось — голова всю дорогу от буровой противно кружилась, два раза даже на снегу пришлось посидеть.
— Ты уже из больницы вернулся, Василий?
— Ага… Я до города на попутке доскочил — опоздал
все же, только через окно повидались. И сюда — на попутке… А на буровой все в порядке?— Порядок на буровой.
— Картошку греть, Сережа?
— Не стоит. Мне лучше бы лечь — голову ломит…
…Забавный приснился мне в ту ночь сон. Будто стою я за лебедкой, на смене — Петухов со своими ребятами, и станок быстро-быстро лезет в землю, так быстро, как наяву никогда не бывает. Только успевай трос стравливать! И вдруг чувствую — повис станок и крутится вхолостую. Делаем подъем, гляжу в скважину, а там — пустота, небо светится, и звезды, как из колодца, видны. Чудеса! «Давай, говорю, спускай меня, Федя: посмотрю, что там к чему…» Надеваю страховочный пояс — широкий брезентовый ремень с цепью, цепляюсь к тросу ручной лебедки, и спускает меня Петухов в скважину, как обычно — с ветерком, но при этом вниз головой. Лечу долго, небо приближается, звезды бледнеют, Петухов, чувствую, начинает понемногу притормаживать. Стенки скважины вдруг обрываются, и я высовываю голову на свет божий. Оглядываюсь, а кругом — небоскребы. Понимаю — Америка, и значит, пробурили мы земной шар насквозь! Торчу головой посреди улицы, как из канализационного люка. По тротуарам американцы куда-то спешат, у американок ноги стройные, длинные, в разноцветных колготках. Вид занимательный… Только тут прямо на меня летит автомобиль типа «додж» с белой надписью «Police», то есть полиция. Летит и трещит, трещит, словно из пулемета строчат… Конечно — будильник! Уже. И как всегда — некстати: нет, чтобы повременить, сон досмотреть дать!..
Голова гудела, но я все же заставил себя подняться и побрел на буровую. Бурение шло нормально, ни шатко ни валко, до Америки было по-прежнему далеко.
Кое-как протянул я полдня, пришел домой пообедать, прилег на минуту и больше уже не поднимался. Жена измерила температуру — под сорок…
Вечером, видимо, из забытья вывели меня голоса, пробившиеся в комнату из коридора:
— Вот спасибо за заботу! — кричала маковская жена. — За месяц два раза нос свой показал! Хоть подохни! Сына не мог под окошко привести, ирод волосатый!
— Ну перестань ты, перестань! Работы было много…
— Работа твоя! Провались она вместе с вашим станком!
«Вернулась, значит… Как же это он — всего два раза? Ведь только воскресений было три… И подменял я его раза четыре…»
Но думать было невмочь: потолок падал и поворачивался, крест окна стоял на голове — приоткрытая форточка внизу…
Не знаю, через сколько дней я ненадолго очнулся снова. Очнулся с закрытыми глазами. Непонятно — отчего очнулся. Может, оттого что в комнате говорили шепотом.
— Не надо, милый, не надо… Температура у него спала — вдруг в себя придет! И Степан не спит…
«Жена… Она, она. Моя жена… Кому же это она так: «милый»?.. До чего знакомо!.. Ми-лый… Знакомо-то как!»
А глаза не открывались. Верхние веки срослись с нижними, ресницы переплелись. Моя жена…
От ступней ног вверх пошла медленная соленая волна — вот уже под ребрами, вот у горла… Остановилась, замерла… и отхлынула, шурша галькой… В груди забилась, разевая зубастый рот, большая, сильная и беспомощная рыбина, подпрыгивала, тяжело шлепаясь на камни и теряя чешую. Потом — новая волна, со снегом и ледяной шугой, заторопилась по телу, тоже добежала до горла и тоже отхлынула, заморозив на долгие мгновения ту рыбину в груди, изогнув ее могучий хвост, остекленив серые глаза, оледенив растопыренные колючие плавники.
Скрипел снег. Быстро темнело…
Я выздоравливал. Очнулся однажды с открытыми глазами, шевельнул рукой, шевельнул ногой, качнул головой — вроде здоров. И через два дня вышел на работу.
На буровой была очередная авария. Пошла монолитная порода, станок заклинило, он намертво засел в скважине, и доставать его оттуда пришлось по частям. Пока доставали, из Ленинграда приползло распоряжение: испытания кончить, агрегат списать. Все, и наши сдались!
Подкрадывалась весна.