Второй концерт Рахманинова как национальная идея: критика, полемика, интервью
Шрифт:
Говорят, мы имперская нация. Такова наша история. Как и англичанин в Англии, например, или американец в Америке, – русский, лишенный имперского сознания, уже не русский. И сейчас мы говорим не о деспотизме, а об универсальности сознания. О всемирной отзывчивости, империи духа. Это, если хотите, иной, более высокий, модус бытия. В нашем Отечестве эта привычная мысль, в той или иной огласовке, проявлена как догадка о чем-то большем, всемирном, к которому Отечество и предназначено. Третий Рим – трон духовный, здесь же теократия Владимира Соловьева, откровения Достоевского, прозрения Тютчева… сейчас идея также на слуху, причем в самых различных исполнениях. Применим эти понятия к поэзии; страна, как ни верти, литературоцентрична. И в эту центричность русскими втянуты остальные братские народы нашей державы. Православная цивилизация, о которой говорит Хантингтон, – нечто большее, чем славянство. Имперскость, стремление к расширению на весь мир – являли античная поэзия (Гомер и Вергилий), Киплинг, Паунд. Христианство могло осуществиться только в Империи с ее дорогами и всемирностью. Все великие проекты древности обращались к большим пространствам. Земным или небесным. Запад своей единой и всемирной духовной сущности сегодня по ряду причин лишается: не нужно распространять свою ущербность на весь мир. Я не вижу преимуществ
Говорят, что русских элит, столь необходимых для возрождения идентичности, в России не создано. Так ли это? Не знаю. Меня интересует: плачевна ли эта гипотетическая ситуация для поэзии? Стихи сочиняют не элиты (не интеллигенция), поэзия – удел более древних ментальностей, чудом проявляющихся в настоящем. Другое дело – читатели. Они существуют, и если в настоящий момент от поэзии отвернулись, то не наша ли в этом вина? Напишите что-то интересное, что-то из ряда вон выходящее. «Встают невежды и восхищают небеса» – я люблю повторять эту формулировку блаженного Августина, хотя «просвещенное варварство» более предпочтительно. Пусть комментаторы правы и русских элит по-прежнему не существует, но предположить, что за времена унизительных испытаний в стране выкристаллизовывается новый, невиданный доселе дух, очень хочется. И мне кажется, я вижу его очертания. Во многом они до сих пор стоят на материке Серебряного века, кто-то идет дальше, выбирая в учителя Ломоносова и Державина. Главное, что нынешнее положение вещей дает нам свободу выбора и некоторую множественность точек отсчета. И Византия, и Древний Иран, и «Белая Индия», и Греция, и Орда, и сама «изначальная Русь», не говоря о «наших» Европах и Америках, – определяют манеру поведения и литературного письма. Откажись от всего этого – станешь никем. Председателем земного шара мог быть только русский поэт. Имейте это в виду.
Не обладая капиталами и влиянием Альфреда Нобеля, я возложил ответственность по русификации нашей изящной словесности на «Русского Гулливера», коллективного автора, которому рады в каждом доме на каждой земле. Этот положительный персонаж может быть вполне антропоморфен и персонифицирован, может скрываться за грифом издательства, где и следует поддержать эту большую музыку. В его планы входит создать платформу для инновативной русской поэзии на страницах «Гвидеона». Инновативной – значит, надо что-то придумать, а не просто плыть в потоке своих сердечных чувств. Золотой век, Китеж, Беловодье, царство пресвитера Иоанна.
Или, к примеру, Иван-царевич как сокрытый имам Махди? Не хотите? Предложите что-нибудь свое. Вы можете. Судя по опыту нашего поколения, мы вполне готовы воспринять опыт не только Гарсиа Лорки, но и Эзры Паунда и даже Джона Эшбери. Я вижу обновленную русскую поэзию – впитавшую мировой опыт, играющую с ним с позиций взрослого ребенка, который, как и Заратустра, побывал и «верблюдом» и «львом», или как там рисовал законы развития души любимый философ. Который освободился, просветлел. Слушайте голос сердца и крови, которую оно перекачивает. Плюньте симулякрам в рожу. Надоело. Это не модно. Не прижились они у нас. Разве что в политике, но это вообще отдельная статья. И читайте побольше, ни в чем себя не ограничивайте. И потом пишите, всего этого начитавшись. Лишь бы получалось по-русски. Мощно. Одни исполняют камерную музыку, другие – оркестровую. А вы, мои коллеги-литераторы, не бойтесь медведя в посудной лавке. Звон фарфора и хрусталя – это красиво. Он тоже должен быть включен во Второй концерт Рахманинова с оркестром.
Праздник непослушания
Молодость – пора дерзости, амбиций, понтов. Мы отталкиваем всё, что нам навязывают другие поколения, – желая проверить каждую практику на собственном опыте. Самоутверждение – чувство полезное, но недостаточное. В свое время именно молодость изобрела романтическую поэзию, футуризм, рок-н-ролл, рэп. Сторонники линейного прогресса (а они, как ни странно, еще существуют) считают, что в поэзии возможно развитие. Что Мандельштам круче Вергилия, а Эминем круче их обоих. Мне более понятно движение по спирали, или, как говорят философы, идея «вечного возвращения». На малых промежутках времени ощущение цикличности не столь очевидно: поживем – увидим. Восточная практика ученичества и преемственности, по большому счету, новым временем отброшена: переосмысление традиции происходит через ее отрицание. Суфии говорят: неверие учителя есть вера ученика 1 . И наоборот. Забудем о внутренней предрасположенности души: многие вещи делаются из чувства противоречия. Назло. Впрочем, чем сильнее что-то отшвырнешь, тем с большей вероятностью потом этим заинтересуешься.
1
См.: Нурбахш Д. Беседы о суфийском пути. М.: Риэлтивэб, 2009.
Восстание против отцов – не только подростковый комплекс, издержки «трудного возраста»: в 68-м молодежь берет штурмом библиотеки и оперные театры, утверждая новый массовый стиль, выдвигая своих писателей и мудрецов; битники собирают огромные аудитории, хиппизм становится образом жизни. Для нас таким революционным прорывом стали метареализм и концептуализм конца 80-х – начала 90-х. Причем речь не только о группе литераторов (группы всегда существуют), но и о языке поколения. Быть соразмерным своему времени, ощущать плечо собрата, – очаровательное чувство. Проблема в том, что единение коллективизма в один прекрасный момент начинает казаться стадностью, подражательностью, общим местом. Ну, это если у тебя лично что-то есть за душой. Если ты что-то представляешь собой как личность. Начинаются сомнения, ломки, поиски. Ты понимаешь, что время или определенный метод мышления навязывает тебе некие контексты, когда определять свое место в литературе ты хочешь сам. Желаешь сам эти контексты устанавливать: в силу собственного уникального опыта и чувства. Надоело рифмовать – начинаешь писать верлибром; почувствовав однобокость этого письма, возвращаешься к ритму и метру или объединяешь то и другое. Будучи пролетарием, тянешься к интеллигенции; став интеллигентом, тянешься к народу. Живя в Азии, превозносишь Европу; хлебнув западного опыта, с интересом смотришь на родной простор. Цепь отталкиваний практически бесконечна. Пресыщение – главный психологический и мировоззренческий источник познания. Пусть это и не есть та самая работа души,
которая порождает поэзию, но это фон, на котором работа души вполне может состояться. Все вокруг читают рэп? Удиви подругу песней Исаковского. Увлекаются Буковски? Прочитай вслух псалом Давида. Люди катаются по европейским поэтическим фестивалям? Езжай на Байкал собирать казачий фольклор… Не позволяй никому себя учить и лечить. Я бы хотел, чтобы на страницах «Русского Гулливера» эта дидактическая интенция отсутствовала. Наше дело – предлагать, не более того. Праздник непослушания. Поэзия в действии.Лучше быть несчастным Сократом, чем счастливой свиньей, – хорошо сказано. Однако насколько запрограммировано это несчастье, вернее – насколько можно использовать его для счастливой полноты жизни? Я часто слышу от друзей, что цельность человека невозможна, что расщепление сознания – черта не только эпохи, но и самой природы. В нас должно жить множество взаимоисключающих душ вместо одной: состояние такого болезненного спора и есть творчество. Я отвечаю, что это – потакание своей болезни (не будем определять ее в медицинских терминах), демонстрация ущербности, отсутствие позитивного посыла. Но, похоже, многих именно это и устраивает, хотя шизофреничность, по-моему, серьезно отличается от «священного безумия», которым и является лучшая литература. Различие между «утверждением жизни» и ее отрицанием стерто. В нас настолько силен инстинкт декаданса? В мире не может быть твердого «да» и твердого «нет»? Нет смыслов и смысла? Я далек от душеспасительных разговоров.
То, что мы в течение прошлого века исполняли, по существу, «песнь бессилия» 2 , вовсе не значит, что это единственно возможная песня. Для молодого человека она, на мой взгляд, неестественна. Молодость героична, воинственна, ее вряд ли должны прельщать испорченность и извращение. Ты демонстрировал свою утонченность, обаятельно культивировал слабость или эпатировал публику, чтобы возвыситься в кругу друзей или понравиться девушкам? Что делать, если общение с друзьями себя исчерпало, множественность дам сменилась постоянной любовью или полным разочарованием в противоположном поле? Дело может закончиться трагически.
2
Зерзан Д. Первобытный человек будущего. М.: Гилея, 2007.
Этот номер «Гвидеона» – молодежный, посвящен поэзии и прозе авторов, не достигших тридцати пяти лет. «При слове “тридцать семь” в момент слетает хмель», – поет Высоцкий, обращаясь к истории отечественной литературы. Ждать авторам до «рокового срока» осталось недолго. Переход из условной молодости в условную зрелость обычно переживается трепетно, романтика рефрена «буду умирать молодым» по-прежнему в ходу. Что тут скажешь? Алкогольными самоубийствами и «кризисом среднего возраста» пускай занимаются психотерапевты. Другое дело, что нынешний безопасный уклад литературной жизни позволяет «поэту» после опубликования нескольких книг и получения пары премий удовлетворить тщеславие, уйти в окололитературный бизнес, «не жалеть, не звать, не плакать», в общем – не писать. Главное – оставаться на слуху. Это отдельная, специальная профессия, о которой Владимир Семенович, сочиняя свою песню, не подозревал. Времена меняются. Эволюция на пути к сверхчеловеку парадоксальна. Но ведь не каждого устраивает столь бесславное существование. Ты пришел в этот мир, чтобы его изменить, да? Для этого тебе нужны силы, духовные опоры. Если хочешь – сверхценности. Не буду говорить здесь о «трансцендентном измерении бытия», хотя дело именно в нем. В конце концов, можно подобрать другие, более житейские формулировки. Например, «сила заблуждения». Без идей, пусть даже ложных, ничего серьезного не достигнуть. Если «священным» стал для себя ты сам, со своими привязанностями, сексуальными приоритетами, любимыми напитками и книгами, шанса выйти из болезненного круга почти нет. Нас спасает нечто внешнее, объективное, равнодушное. Я бы сказал, что это величина постоянная для всех поколений и наций, «ценностей незыблемая ск'aла», о которой писал Мандельштам. Только соотнесение твоего творчества с этой величиной и может позволить удержать тебя на плаву и на лету. При отсутствии религиозного опыта (пусть подсознательного) человеку объяснить это трудно, но часто само творчество приобретает черты такого опыта и становится неуязвимым для советов и наветов.
Наличие «силы заблуждения» – особый дар. Возможно, врожденный. Нечто вроде способности быть счастливым, воспринимать поэзию и жизнь не только как праздник непослушания, а как праздник вообще. Праздник невозможен без категорий чуда, тайны, утопии. Победивший временно позитивизм обречен в силу своего занудства, предсказуемости, двухмерности изображения. Чем нас смущала советская поэзия в ее худших образцах? Механицизмом и воинственным безбожием. Думаете, эта традиция полностью перекочевала на stihi.ru? Да ничуть. Она повсюду – от толстых журналов до тонких. Самое потешное, что так называемая инновативная и продвинутая поэзия, по сути, ничем от своей социалистической предшественницы не отличается. И когда я отрекаюсь от мирской лирики, я отрекаюсь именно от того, что разложимо на материалистические составляющие, имеет различимую невооруженным глазом природу и никакой сверхзадачи в себе принципиально не несет. Появление на заре перестройки Бродского с его (не его, конечно) идеей частного существования в обществе коллективистских ценностей казалось откровением. Однако времена изменились: практика чисто литературного бытования вошла в противоречие с отечественной традицией, где «поэт больше, чем поэт», и с интересами творчества вообще. Другими словами, практика частного существования нам надоела. Так же как надоедали Boney M – и мы переходили на Led Zeppelin, надоедал Led Zeppelin – и мы слушали Прокофьева и Стравинского. Свобода выбора. Активный постмодернистский скепсис. Подвергай всё сомнению, сказали Карл Маркс и Будда Гаутама. Отличный способ жизни. Я бы сказал, что бесконечная прогрессия подобных отталкиваний и отрицаний ведет к созданию так называемого идеального стихотворения. Если мы не будем допускать его возможности, сильно проиграем в духе.
Приведу выдержку из статьи молодого петербургского поэта Романа Осьминкина, опубликованной в альманахе «Транслит» 3 пару лет назад. Меня необычайно радует, что в новом поколении появляются люди, как и мы, говорящие вслух о поэзии действия и не стыдящиеся великой силы заблуждения, которая ведет нас по жизни. Люди, вновь осмелившиеся заговорить об утопии, закрутив очередной виток «вечного возвращения», без подростковых колебаний обратившиеся к категории Истины.
3
http://www.trans-lit.info/press.htm