Второй пол

Психоаналитики имеют прекрасные возможности, чтобы отыскать эмпирические подтверждения своим теориям: ведь известно, что, достаточно тонко усложняя систему Птолемея, люди могли долго оставаться в полной уверенности, что она совершенно точно отвечает истинному расположению планет; точно так же, если на место Эдипа поставить инвертированного Эдипа и в любой тревоге обнаруживать влечение, можно с успехом использовать для подтверждения фрейдизма даже те факты, что ему противоречат. Уловить форму можно только при наличии определенного фона, и от того, как постигается форма, зависят очертания, которые приобретает под ней этот фон. Так, если задаться целью описать какую–нибудь частную историю во фрейдистской логике, то за ней выявится и фрейдистская схема. Только когда доктрина неопределенно и произвольно требует нагромождения побочных объяснений, когда наблюдения обнаруживают столько же аномалий, сколько и нормальных случаев, лучше покинуть пределы установленных рамок. Вот почему сегодня каждый психоаналитик всеми силами по–своему пытается придать гибкость фрейдистским идеям, устранить в них противоречия. Один современный психоаналитик пишет, например: «В тот момент, когда существует комплекс, существует, по определению, и множество его составляющих… Комплекс заключается в группировке этих разрозненных элементов, а не в представлении одного из них через остальные»!. Но идея простой группировки элементов неприемлема: физическая жизнь — это не мозаика; она целиком содержится в каждом из своих отдельных моментов, и с этим единством следует считаться, что возможно лишь тогда, когда через разрозненные факты обнаруживается изначальная направленность существования. Если не добраться до этого истока, то человек будет выглядеть лишь полем боя между своими импульсами и наложенными на них запретами, одинаково лишенными смысла и случайными. Всех психоаналитиков объединяет систематический отказ от идеи выбораи сопряженного с ней понятия ценности; это и составляет внутреннюю слабость их системы. Оторвав импульсы и запреты от экзистенциального выбора, Фрейд оказывается не в состоянии объяснить нам их происхождение — он принимает их как данные. Понятие ценности он попытался заменить понятием авторитета; однако в работе «Моисей и его народ» он сам признает, что обосновать этот авторитет никак нельзя. Инцест, например, запрещен, потому что его запретил отец; но откуда взялась сама идея запрета — тайна. «Сверх–я» интериоризирует порядки и запреты, исходящие от произвольной тирании; здесь налицо инстинктивные тенденции, а почему — неизвестно; было установлено, что мораль не имеет отношения к сексуальности, поэтому каждая из двух реальностей существует сама по себе; единство человека как будто расколото, между личностью и обществом нет перехода: чтобы соединить их, Фрейду приходится сочинять странные истории ², Адлер обратил внимание на то, что комплекс кастрации необъясним вне социального контекста. Коснулся он и проблемы образования ценностей, но не добрался до онтологических ценностей, признанных обществом, не понял, что ценности задействованы и в самой сексуальности, а соответственно и недооценил их значение.

Разумеется, сексуальность играет в человеческой жизни значительную роль — можно сказать, вся жизнь в целом проникнута ею. Из физиологии мы уже поняли, что жизнь семенников и яичника переплетается с жизнью сомы. Человек существующий — это тело определенного пола; и в отношениях с другими людьми, которые тоже являются телами определенного пола, обязательно будет присутствовать пол (сексуальность). Но если тело и сексуальность суть конкретные выражения существования, то и значения их можно выявить через него же — вне этой перспективы психоанализ принимает как данные необъясненные факты. Например, нам говорят, что девочка испытывает стыд,оттого что приседает и обнажает ягодицы, когда мочится, — но что такое стыд? Аналогично, прежде чем задаваться вопросом, гордится ли мужчина тем, что у него есть пенис, или в пенисе выражается его гордость, следует выяснить, что такое гордость и как притязания субъекта могут воплощаться в объекте, Не нужно принимать сексуальность за непреложную данность, за основу бытия, у человека есть и более оригинальный «поиск бытия», а сексуальность — лишь один из его аспектов. Именно это показывает Сартр в книге «Бытие и ничто»; это же говорит и Башлар в своих работах о Земле, Воздухе и Воде: психоаналитики считают первейшей истиной человека его отношения с собственным телом и с телами ему подобных в пределах общества; однако человек несет в себе исконный интерес к сущности окружающего его природного мира и пытается обнаружить ее в работе, в игре, во всех экспериментах «динамического воображения»; человек стремится добраться конкретно до постижения основ своего существования через весь мир в целом, постигая его всеми возможными способами. Месить глину или рыть яму — это занятия столь же изначальные, как объятия или коитус, и заблуждается тот, кто видит в них только сексуальные символы. Яма, липкость, впадина, твердость, цельность — это исконные реалии; интерес человека к ним продиктован не либидо — скорее, само либидо будет окрашено соответственно тому, как человек их для себя открывал. Цельность нравится человеку не потому, что символизирует девственность, — он ценит девственность потому, что любит цельность. В работе, войне, игре, искусстве определяются способы существования в мире, которые нельзя свести ни к каким другим; они обнаруживают качества, которые пересекаются с теми, что несет в себе сексуальность. Индивид выбирает себя как посредством этих качеств, так и посредством эротического опыта. Но восстановить единство этого выбора позволяет лишь онтологическая точка зрения.

Это понятие выбора психоаналитик отвергает особенно яростно во имя детерминизма и «коллективного бессознательного», будто бы это бессознательное поставляет человеку готовые образы и универсальную символику; и оно же якобы объясняет аналогии между снами, несостоявшимися актами, маниями, аллегориями и человеческими судьбами; говорить о свободе — значит отказаться от возможности объяснить все эти волнующие соответствия. Но нельзя сказать, что идея свободы несовместима с существованием некоторых постоянных факторов. И психоаналитический метод часто может оказаться плодотворным, несмотря на ошибки теории, благодаря тому что в каждой частной истории есть данные, всеобщий характер которых никто и не думает отрицать. Ситуации и поведение повторяются; момент решения возникает в недрах всеобщности и повторяемости. «Анатомия — это судьба», — говорил Фрейд; с этим высказыванием перекликаются слова Мерло–Понти: «Тело — это всеобщность». Существование единично, ибо живущие разделены: оно проявляется в аналогичных организмах; значит, связь онтологического и сексуального должна иметь какие–то постоянные параметры. В определенную эпоху технические средства, экономическая и социальная структура некоего коллектива открывают всем своим членам один и тот же мир — так возникает постоянное отношение между сексуальностью и социальными формами; аналогичные индивиды, поставленные в аналогичные условия, уловят в данности аналогичные значения. Эта теория не ведет к непременной универсальности, но позволяет находить в индивидуальных историях всеобщие типы. Символ не представляется нам аллегорией, разработанной таинственным бессознательным, — это постижение определенного значения при посредстве аналога означающего объекта. Из–за того что экзистенциальная ситуация всех людей идентична и идентична «фактичность», с которой им приходится сталкиваться, для некоторого числа живущих значения открываются одинаковым образом. Символика не упала с неба и не вышла из земных недр — она была выработана, как и язык, человеческой действительностью, которая одновременно является mitsein и разделением. Именно это обстоятельство объясняет, почему в символике находится место и для индивидуального вымысла — на практике психоаналитический метод вынужден это признать, даже если это противоречит его доктрине. Данная перспектива позволяет нам, например, понять ценность, обычно признаваемую за пенисом ¹, Эту ценность невозможно обосновать, если не исходить из одного экзистенциального факта: тенденции субъекта к отчуждению.Испытывая тревогу за свою свободу, субъект принимается искать себя в вещах, что есть один из способов бегства от себя. Тенденция эта настолько фундаментальна, что сразу же после отнятия от груди, когда ребенок отделяется от Всего, он старается в зеркалах, в родительском взгляде уловить свое отчужденное существование.

В примитивном обществе люди отчуждаются в мане, в тотеме; цивилизованные люди — в своей индивидуальной душе, своем «я», своем имени, собственности, работе — это первое искушение неподлинного бытия. Пенис как нельзя больше пригоден, чтобы играть для маленького мальчика роль «двойника», — он для него одновременно посторонний предмет и он сам; это игрушка, кукла — и его собственная плоть; родители и няньки обращаются с ним, как с маленьким человечком. Тогда понятно, что для ребенка он становится alter ego, которое обычно хитрее и умнее самого индивида ¹. Поскольку функция мочеиспускания, а позже эрекция занимают промежуточное положение между сознательными и самопроизвольными процессами, поскольку пенис представляет собой капризный и почти посторонний источник субъективно ощущаемого удовольствия, субъект полагает его как самого себя и нечто отличное от самого себя. В нем ощутимо воплощается специфическая трансцендентность, и он становится источником гордости; так как фаллос существует отдельно, человек может сделать частью своей индивидуальности превосходящую его жизнь. Тогда понятно, что длина пениса, сила напора при мочеиспускании, эрекции и эякуляции становятся для него мерой собственной ценности ². Таким образом, не вызывает сомнения, что фаллос является телесным воплощением трансцендентности, а поскольку не вызывает сомнения и то, что ребенок чувствует себя трансцендируемым, то есть насильно лишенным трансцендентности отцом, мы приходим к фрейдистской идее комплекса кастрации. Лишенная такого alter ego девочка не отчуждается ни в каком материальном предмете, не восполняет себя — ей приходится сделать объектом всю себя: она полагает себя как Другого. Вопрос о том, сравнивала она себя с мальчиками или нет, второстепенен; главное, что отсутствие пениса, даже не осознаваемое ею, не позволяет ощутить себя представительницей пола; из этого вытекает множество следствий. Но приведенные нами постоянные факторы все же не определяют судьбу человека; фаллос приобретает такую ценность, потому что символизирует господство в других областях. Если бы женщине удалось утвердиться как субъекту, она изобрела бы эквиваленты фаллоса: кукла, воплощающая будущего ребенка, может стать еще более ценным объектом обладания, чем пенис ³. Существуют общества с материнской филиацией, где у женщин есть маски, в которых отчуждается коллектив; в таком случае слава пениса во многом меркнет. Анатомическая привилегия становится основой для подлинной человеческой привилегии лишь при учете ситуации, взятой во всей ее целост-

¹ А 1 i с е В а 1 i n t. LaVie intime de l'enfant, p. 101.

²Мне рассказали один случай, когда крестьянские дети устроили для забавы соревнования по экскрементам: престиж того, чьи испражнения были самыми объемными и крепкими, не могли компенсировать никакие другие достижения в играх или даже в борьбе. Фекалии играли здесь ту же роль, что и пенис, — в обоих случаях налицо факт отчуждения.

³К этим соображениям мы вернемся во второй части; здесь же упоминаем о них лишь из методических соображений.

ности. Психоанализ смог бы добраться до истины только в историческом контексте.

Точно так же, как недостаточно сказать, что женщина — это самка, нельзя дать ей определение исходя из того, как она осознает свою женственность: она осознает ее в недрах общества, членом которого является. Интериоризируя бессознательное и всю психическую жизнь, сам язык психоанализа подводит к тому, что драма индивида происходит в нем самом — эта мысль присутствует в таких словах, как «комплекс», «тенденции» и т. д. Но жизнь — это отношение с миром; индивид самоопределяется, выбирая себя через мир; и чтобы ответить на интересующие нас вопросы, придется обратиться к миру. В частности, психоанализу не удается объяснить, почему женщина — это Другой. Ибо сам Фрейд признает, что престиж пениса объясняется господствующим положением отца, но что ему ничего не известно о происхождении мужского главенства.

Не отбрасывая огульно всех достижений психоанализа, многие из которых весьма плодотворны, мы все же вынуждены отказаться от этого метода. Прежде всего мы не будем ограничиваться тем, чтобы рассматривать сексуальность как данность, — упрощенность такого подхода наглядно демонстрируют описания, касающиеся женского либидо; я уже говорила, что психоаналитики никогда не изучали его непосредственно, но лишь исходя из мужского либидо; похоже, они пребывают в полном неведении относительно амбивалентности влечения, которое мужчина вызывает у женщины.

Фрейдисты и адлерианцы объясняют тревогу, испытываемую женщиной перед мужским членом, как инверсию фрустрированного влечения. Штекель смог разглядеть, что здесь речь идет о первичной реакции, но дал ей поверхностное обоснование: якобы женщина боится дефлорации, проникновения, беременности, боли, и это–де тормозит ее влечение. Объяснение это слишком рационально. Вместо того чтобы утверждать, что влечение оборачивается тревогой и борется со страхом, следовало бы признать как первичную данность тот одновременно настойчивый и испуганный зов, каким является женское либидо; его характеризует неделимый синтез притяжения и отталкивания. Примечательно, что многие самки животных бегут от совокупления, которого сами же настойчиво домогаются. Их обвиняют в кокетстве и лицемерии, но пытаться объяснять примитивное поведение, проводя параллель с более сложными формами, — чистейший абсурд; это примитивное поведение как раз и является источником того, что у женщины именуется кокетством и лицемерием. Идея «пассивного либидо» приводит в замешательство, так как, ориентируясь на мужской пол, либидо определили как импульс, энергию; но точно так же невозможно априорно представить себе, что свет может быть одновременно желтым и синим, — для этого нужно на опыте познать зеленый цвет. Действительность приобрела бы куда более четкие очертания, если бы вместо туманных определений либидо вроде «энергии» были бы сопоставлены значения сексуальности и других человеческих проявлений, выраженных в понятиях «брать», «хватать», «есть», «делать», «терпеть» и др. Ибо сексуальность — это один из способов постижения объекта. Следовало бы также изучить свойства эротического объекта, каким он представляется не только в половом акте, но и в восприятии вообще. Такое исследование выходит за рамки психоанализа, для которого эротизм — понятие непреложное.

С другой стороны, мы совершенно иначе поставим проблему женской судьбы: мы расположим женщину в мире ценностей и рассмотрим ее поведение в масштабах свободы. Мы считаем, что ей предоставлен выбор между утверждением своей трансцендентности и отчуждением в. объекте; она не является игрушкой противоречивых импульсов. Она принимает решения, между которыми существует этическая иерархия. Подменяя ценность авторитетом, выбор — импульсом, психоанализ предлагает эрзац морали — идею нормальности. Идея эта, конечно, очень полезна в медицине. Однако настораживает, какое широкое толкование получила она в психоанализе. Описательная схема предлагается в качестве закона; и разумеется, механистическая психология не может принять понятия полагания морали; в крайнем случае она может обосновать «менее»,но никогда «более»; в крайнем случае она признает неудачи, но никогда — созидание. Если субъект не идет по пути, признанному нормальным, считается, что он в своей эволюции остановился на полпути, и остановка эта интерпретируется как недостаток, как нечто негативное, а не как позитивное решение. Из–за этого, в частности, так нелепо выглядит психоанализ великих людей; нам твердят о трансфере, сублимации, которых им не довелось испытать; и никто не предполагает, что они сами, быть может, от них отказались и имели на то весьма веские причины; никто не хочет брать в расчет, что их поведение было мотивировано свободно полагаемыми целями; индивид все время объясняют через его связь с прошлым, а не исходя из будущего, в которое он себя проектирует. Поэтому нам никогда не дают его подлинного образа, а к подлинности едва ли применяют другой критерий, кроме нормальности. С этой точки зрения описание женской судьбы просто поразительно. В том смысле, который предполагают психоаналитики, «идентифицировать» себя с матерью или отцом — значит отчуждатьсяв некоем образце, предпочитать спонтанному движению собственного существования посторонний образ, то есть играть в бытие. Нам показывают женщину, разрывающуюся между двумя способами отчуждения; очевидно, что играть в то, чтобы быть мужчиной, заведомо означает идти на провал; но и играть в то, чтобы быть женщиной, тоже значит попасться на крючок; быть женщиной — это быть объектом, Другим; Другой остается субъектом в пределах своего отречения от навязываемой роли. Настоящая проблема для женщины —

это, отказавшись от предлагаемых уловок, осуществить себя в своей трансцендентности; речь идет о том, чтобы осознать, какие возможности предоставляет ей так называемое мужское и женское поведение.

Когда ребенок идет по пути, указанному одним из родителей, это может быть свободным перениманием их проектов — его поведение может быть обусловлено выбором, мотивированным определенными целями. Даже у Адлера воля к власти представляет собой некую разновидность абсурдной энергии; любой проект, в котором воплощается трансцендентность женщины, он называет «протестом мужского типа»; если девочка лазает по деревьям, то это, по его мнению, для того, чтобы сравняться с мальчиками, — ему даже в голову не приходит, что лазать по деревьям ей просто нравится. Для матери ребенок — это не «эквивалент пениса», а нечто совсем иное. Создание картин и книг, занятие политикой — это не только «хорошие способы сублимации», но и реализация сознательно поставленных целей. Отрицать это — значит искажать всю человеческую историю. Между нашими описаниями и описаниями психоаналитиков можно провести некоторые параллели. Дело в том, что, с точки зрения мужчин — а именно ее принимают психоаналитики мужского и женского пола, — отчуждение рассматривается как женское поведение, а мужским считается то, при котором субъект полагает свою трансцендентность. Дональдсон, занимавшийся историей женщины, заметил, что определения «мужчина — это человек мужского пола, женщина — это человек женского пола» асимметрично искажены; только у психоаналитиков можно встретить положение о том, что мужчина определяется как человек, а женщина как представительница женского пола; и каждый раз, когда она ведет себя как человек, говорят, что она подражает мужчине. Психоаналитик рисует нам девочку и девушку побуждаемой идентифицировать себя с отцом и с матерью, разрывающейся между «мужеподобными» и «женскими» тенденциями; мы же считаем, что она колеблется между предлагаемой ей ролью объекта, Другого,и требованием собственной свободы. Так получается, что в некотором количестве фактов мы согласны — в частности, когда рассматриваем предоставляемые женщине пути неподлинного бегства. Но у нас эти факты имеют совсем другое значение, чем у фрейдиста или адлерианца. Для нас женщина определяется как человек, ищущий ценности внутри мира ценностей — мира, экономическую и социальную структуру которого необходимо знать; мы будем изучать женщину в экзистенциальной перспективе через ее общую ситуацию,

Глава 3 ТОЧКА ЗРЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО МАТЕРИАЛИЗМА

Теория исторического материализма открыла очень важные истины. Человечество — это не животный вид, а историческая реальность. Человеческое общество — это антифизис: оно не пассивно терпит присутствие природы, а берет на себя ответственность за нее. Это восприятие природы осуществляется не как субъективная операция, а объективно — в практике (praxis). Таким образом, нельзя рассматривать женщину просто как организм определенного пола: среди биологических данных значимы лишь те, что в ее действиях приобретают конкретную ценность; самосознание женщины определяется не только ее сексуальностью, оно отражает ситуацию, взаимосвязанную с экономической структурой общества; а в ней в свою очередь находит выражение уровень технического развития, достигнутый человечеством. Мы уже видели, что две основные черты, характеризующие женщину с биологической точки зрения, заключаются в следующем: ее подступы к миру более ограниченны, чем у мужчины; она в большей степени порабощена родом. Но эти факты могут приобретать совершенно различное значение в зависимости от экономического и социального контекста. В человеческой истории подступ к миру никогда не определялся, исходя попросту из возможностей голого тела: уже одна рука со своим хватательным большим пальцем превосходит сама себя, сливаясь с инструментом, который умножает ее мощь; по сведениям самых древних доисторических документов, человек всегда предстает перед нами вооруженным. В те времена, когда нужно было орудовать тяжелыми дубинами и противостоять диким зверям, физическая слабость женщины превращалась в очевидную неполноценность. Когда использование орудия требует физических затрат, превосходящих женскую силу, женщина оказывается совершенно беспомощной. Но возможен и противоположный вариант, когда техника аннулирует потребность измерять разницу в мускульной силе между мужчиной и женщиной; избыток обеспечивает позицию превосходства лишь в силу потребности в нем; в противном случае иметь слишком