Второй пол

Есть женщины, которые, напротив, считают это испытание не очень тяжким. Некоторые даже находят в нем чувственное удовольствие.

Я настолько сексуальна, что и сами роды переживаю как сексуальный акт, — пишет одна из женщин^. У меня была красивая акушерка («Мадам»). Она меня выкупала, сделала уколы. Этого было достаточно, чтобы привести меня в состояние сильного возбуждения и вызвать нервную дрожь, как при желании.

Одни женщины уверяют, что во время родов чувствовали прилив мощных творческих сил; они действительно проделали очень производительную работу, связанную с большим напряжением воли; другие, наоборот, вели себя пассивно, ощущая себя объектом страданий и пыток.

¹Я уже говорила о том, что некоторые антифеминисты возмущались, призывая в свидетели природу, Библию, когда речь заходила о том, чтобы избавить женщину от страданий во время родов; эти страдания якобы являются одним из источников материнского «инстинкта». Х. Дейч, похоже, склоняется к этому мнению; если мать не проходит через гигантский труд родов, она не чувствует всем своим существом в ребенке, которого ей показывают, своего ребенка, говорит Х. Дейч; между тем она признает, что и женщины, прошедшие через страдания родов, порою испытывают пустоту и недоумение; а в своей книге она вместе с тем утверждает: материнская любовь — это чувство, это сознательное отношение, а не инстинкт; оно не связано непременно с беременностью; она отстаивает мысль, что женщина может испытывать материнские чувства и к приемному ребенку, и к ребенку мужа от первого брака и т. д. Такое противоречие имеет своим источником, очевидно, признание обреченности женщины на мазохизм, и, исходя из этого тезиса, придается столь высокая значимость страданиям женщины.

²Штекель собрал по этому поводу ряд признаний, которые приводятся здесь вкратце.

Первые взаимоотношения матери и новорожденного тоже, естественно, неодинаковы. Некоторые женщины очень страдают от пустоты, появившейся внутри их: словно бы у них украли сокровище.

Я умолкший улей, Из которого вылетел пчелиный рой.

Я уже не ношу корм

От моей крови твоему хрупкому тельцу.

Все мое существо — это закрытый дом, Из которого только что вынесли мертвеца, —

пишет Сесиль Соваж. И далее: Ты уже не принадлежишь полностью мне. Твоя головка Размышляет уже о других небесах.

И еще: Он родился, я потеряла своего горячо любимого малютку. Теперь он родился, я осталась одна и чувствую, Как кровь во мне приходит в ужас от пустоты…

В то же время каждая женщина испытывает ни с чем не сравнимое любопытство. Истинное чудо — видеть, держать в руках живое существо, сотворенное в тебе, вышедшее из тебя. А все же какова истинная доля участия матери в этом необыкновенном событии, в результате которого на земле появляется новая жизнь? Она этого не ведает. Без нее ребенка бы не было, а между тем он ускользает от нее. Она испытывает тоску и удивление, видя его вне себя, отторгнутым от себя. И всегда присутствует разочарование. Женщине хотелось бы чувствовать ребенка своим так же уверенно, как собственную руку: однако все ощущения этого нового существа заключены в нем самом, он непроницаем, в него не проникнешь, он существует отдельно; можно сказать, она его не узнает по той простой причине, что его не знает; ведь свою беременность она пережила без него; у нее в прошлом нет ничего общего с этим незнакомым малюткой; она готовилась к тому, что ребенок тотчас станет ей близким; но нет, этот новичок до удивления не вызывает в ней никаких чувств. В мечтах и во время беременности это был образ, в нем не было определенности, и мать мысленно играла в будущее материнство; теперь же эта крошка законченный индивид, и он здесь, рядом, его могло бы и не быть, но он есть, хрупкий, требовательный. Радость, что он наконец появился, такой живой, испытывается наравне с чувством сожаления, что он вот такой, какой есть.

Часто кормление грудью позволяет молодым матерям обрести после пережитого ими чувства расставания, можно сказать, животное чувство близости к ребенку; это более изматывающе, чем беременность, но вместе с тем кормление грудью позволяет женщине продлить «каникулы», состояние покоя, полноты жизни, переживаемое беременной женщиной.

Когда ребенок сосал грудь, — говорит по этому поводу одна из героинь Колетт Одри, — ничего другого не нужно было делать, и это могло тянуться часами; она не думала даже о том, что последует за этим. Ей нужно было только ждать, когда насытившийся ребенок оторвется от груди, как толстая пчела'.

У тех женщин, которые не могут кормить грудью детей, безразличие, смешанное с удивлением первых часов появления ребенка, длится до тех пор, пока они не сумеют установить между собой и ребенком тесной связи. Это как раз то, что произошло с Колетт, как и некоторые другие женщины, не кормившей свою дочь грудью; со свойственной ей искренностью она описывает появление у нее материнского чувства: Что далее, а далее я рассматривала этого нового человека, пришедшего в дом совсем не с улицы… Вкладывала ли я достаточно любви в это созерцание? Я бы не стала утверждать. Правда, я от природы восторженна, сохранила это качество до сих пор. И я восторгалась новорожденной как чудом: ее ноготками, прозрачными, розовыми, похожими на выпуклые чешуйки креветки, подошвами ее ножек, пришедших к нам не по земле. Легким пушком ее ресниц, касающихся щечек и оберегающих сон синих глазок от земных видений. Маленькими половыми органами, напоминающими чуть вскрытый миндаль, двустворчатыми, плотно закрытыми, губка к губке. Однако свое внимание в смеси с восхищением к дочери я не называла любовью, я еще не чувствовала любви. Я была в ожидании… Представлявшиеся моим глазам картинки, которых все мое существо так долго ожидало, не призывали меня к неусыпному вниманию, не делали из меня ревностной служительницы своему ребенку, как это бывает у ослепленных любовью матерей. Когда же наконец я почувствую, что во мне произошел перелом, второй и куда более трудный? Должна признаться, мне пришлось воспользоваться целым рядом рекомендаций, испытать разные чувства, в том числе мимолетную ревность, ложные и истинные предчувствия, гордость от того, что в моих руках находится жизнь, смиренным кредитором коей я состою, осознание, немного коварное, возможности преподать кому–то урок скромности, прежде чем я стала матерью, как все. Успокоилась же я, только когда внятный детский лепет расцвел на очаровательных губках, когда познание окружающего мира, лукавство и даже нежность сделали из обыкновенной малютки девочку, а из девочки — мою дочь! ²

Многих женщин пугают новые обязанности. Во время беременности они были заняты только своим телом; от них не требовалось никакой активности. А вот теперь перед ними новое существо, у которого есть на них права. Кое–кто из женщин радостно ласкает своего младенца, находясь в роддоме, там у нее еще веселое и беззаботное настроение, но, вернувшись домой, она начинает видеть в своем ребенке обузу. Даже кормление грудью не приносит радости, напротив, появляется боязнь испортить грудь; соски в трещинах, болезненно набухшие груди, ротик ребенка, припадая к ним, причиняет жестокую боль — все это вызывает чувство обиды; матери кажется, что дитя высасывает из нее силы, жизнь, счастье. Она попадает в жестокую кабалу к нему, он уже не часть ее: он — тиран; враждебно смотрит она на этого чужого человечка, угрожающего ее телу, ее свободе и в целом ее личности.

Появляется и много других факторов. Среди них взаимоотношения молодой матери со своей матерью сохраняют первостепенную важность. Х. Дейч приводит случай, когда у женщины пропадало молоко всякий раз, как ее навещала мать; нередко молодая мать просит помочь ей и вместе с тем ревниво относится к заботам, оказываемым малышу другой женщиной, и ее отношение к нему окрашивается в мрачные тона. Огромное значение имеют и чувство, питаемое к отцу ребенка, и его собственное отношение к малютке. Совокупность причин — экономических, сентиментальных — лежит в основе восприятия ребенка как обузы, как оков или, наоборот, как освобождения, как сокровища, придающего уверенность в себе. В иных случаях враждебность к ребенку перерастает в настоящую ненависть и выражается в крайне небрежном и просто плохом уходе за ним. Чаще всего женщина, осознавая свой материнский долг, побеждает это чувство; оно вызывает у нее упреки в свой адрес, из–за этого становится неспокойно на душе и возрождаются страхи, пережитые во время беременности. Все психоаналитики сходятся во мнении, что те матери, которых преследует боязнь причинить зло ребенку, в воображении которых с ним происходят страшные несчастные случаи, питают к нему неприязнь и стараются от нее избавиться.

Своеобразны взаимоотношения матери и ребенка на заре его появления. Они отличаются от всех прочих человеческих взаимоотношений, ведь ребенок в первое время самостоятельно еще не реализуется: его улыбки, лепет имеют только тот смысл, который им придает мять, — ребенок зависит от матери, а не от себя, каким бы он ей ни казался — очаровательным, единственным на свете или утомительным, обыкновенным, невыносимым. Вот почему женщины холодные по природе, неудовлетворенные жизнью, меланхоличные, те, что ожидали найти в ребенке компаньона, обрести энергию, пыл, которые позволят им уйти от самих себя, оказываются глубоко разочарованными. Тем, кто надеется обновить свою жизнь, утвердиться в ней с помощью какого–то внешнего события, материнство приносит мрачное разочарование, равно как и «прохождение» через половое созревание, первый сексуальный опыт, замужество. Нечто подобное испытала Софья Толстая. Она пишет:

Эти девять месяцев были самыми ужасными в моей жизни.Что касается десятого, лучше об этом не говорить.

Тщетно силится она изобразить в своем дневнике какую–то радость: печаль и страх перед ответственностью — вот что нас поражает в этих записях.

Все закончилось. Я родила, пережила причитающуюся мне долю страданий, оправилась и понемногу возвращаюсь к жизни с постоянным страхом, беспокойством думая о ребенке, и особенно о муже. Что–то сломалось во мне. Что–то говорит мне, что я буду страдать постоянно, думаю, это боязнь не справиться со своими обязанностями по отношению к семье. Я лишилась естественности в поведении, боясь этой грубой любви самца к своему потомству и чрезмерной любви к мужу. Утверждают, что любить мужа и детей — это добродетель. Такая мысль иногда утешает меня… Как мощно чувство материнства, и каким естественным мне кажется быть матерью. Это Левин ребенок, вот почему я люблю его.

Однако известно, что она так много говорит о любви к мужу именно потому, что не любит его; это отсутствие любви отражается на ребенке, зачатом в объятиях, вызывающих у нее отвращение.

К, Мэнсфилд описала разноречивые чувства одной молодой женщины, с любовью относившейся к мужу, но не выносившей его ласк. К своим детям она питала нежность, но параллельно с этим у нее было ощущение пустоты, которое она с горечью истолковывала как полное равнодушие. Линда, так звали эту женщину, гуляя в саду со своим последним новорожденным, думает о муже, Стэнли: В настоящий момент она была его женой; и даже любила его. Нет, не того Стэнли, которого знали окружающие, не обыденного, а Стэнли застенчивого, чувствительного, простодушного, каждый вечер на коленях произносящего свои молитвы. Однако беда была в том… что она так редко видела Стэнли таким. Были проблески, спокойные минуты, в остальное же время, по ее впечатлению, жизнь проходила так, словно в доме вот–вот начнется пожар, а то и вовсе дом походил на судно, ежедневно терпящее кораблекрушение. И в центре опасности всегда был Стэнли. Ей приходилось постоянно спасать его, выхаживать, успокаивать, выслушивать его истории. В остающиеся часы она дрожала от страха забеременеть… Красиво звучит — основное предназначение всех женщин рожать детей. Это не так. Она, например, могла бы доказать, что это ложное представление. Беременности ее угнетали, ослабляли ее здоровье, приводили в уныние. А тяжелее всего было вынести отсутствие любви к детям. Что там притворяться… Ее словно бы выстуживал ледяной ветер каждый раз в этих тяжких путешествиях; у нее просто не оставалось для детей тепла. Заботиться о младшеньком, слава Богу, есть кому, это делает ее мать Берила, да ей все равно, кто это будет делать. Она его и в руках–то толком не держала. Вот он лежит у ее ног, не вызывая никаких чувств. Она посмотрела вниз, на него… Было что–то столь необычное и неожиданное в его улыбке, что Линда тоже улыбнулась. Но тут же опомнилась и сказала ребенку холодно: «Я не люблю маленьких детей». — «Ты не любишь маленьких детей?» Он не мог в это поверить. «Ты меня не любишь?» Он бессмысленно болтал