Второй пол
Шрифт:
ручонками, стараясь протянуть ихк матери. Линда легла на траву. «Почему ты все улыбаешься? — сказала она строго. — Если бы тебе были известны мои мысли, ты бы не смеялся…» Линду поражала доверчивость этого маленького создания. О нет, не надо притворяться. Не это она испытывала; что–то совсем непохожее на бывшее ранее, что–то новое, что–то… Слезинки запрыгали в глазах; она прошептала тихо ребенку: «Здравствуй, мой забавный малыш…»*
Этих примеров достаточно для подтверждения мысли об отсутствии материнского «инстинкта» как такового: само это слово не применимо ни в какой мере к роду человеческому. Отношение матери к ребенку определяется совокупностью ее жизненных ситуаций и тем, как они ею воспринимаются. Чувства матери к ребенку, как видно из приведенного выше отрывка, весьма переменчивы.
Впрочем, истина такова — если условия, в которых оказывается женщина–мать, не слишком неблагоприятны, в своем ребенке она видит приобретение.
Это было как эхо окружающей действительности, ее собственной жизни… через ребенка она получала влияние на все, и прежде всего на самое себя, —
пишет К. Одри об одной молодой матери. А вот что она пишет о другой: Я чувствовала его тяжесть на своих руках, на своей груди, как будто не было ничего тяжелее в мире, силы мои напряглись до предела. Он прижимал меня к земле, погружал в тишину ночи. Одним махом он возложил на мои плечи всю тяжесть вселенной. Вот почему я так хотела, чтобы он был. Без него я была слишком легковесной.
Если женщины из числа «наседок» теряют интерес к ребенку после его рождения даже в большей степени, чем матери после того, как ребенок отнят от груди, то женщины другого типа, наоборот, ощущают ребенка
Из крови, радости и голой плоти, Моя маленькая копия, мое волнение… '"
Неоднократно высказывалась мысль, будто ребенок у женщины успешно ассоциируется с пенисом: это не совсем так.
В сущности, для взрослого мужчины пенис уже не чудесная игрушка: ценность этого органа в обеспечении овладения желаемым; взрослая женщина как раз завидует добыче, захваченной мужчиной–самцом, а не инструменту захвата; ребенок утоляет этот ее агрессивный эротизм, который не находит полного выражения в мужских объятиях: ребенок становится равнозначным той любовнице, которая отдается самцу и которой сам самец для женщины служить не может; конечно же, не всегда всепроисходит точно так: любые взаимоотношения несут в себе своеобразие; ребенок дает матери пережить — как возлюбленная любовнику — всю полноту плотских чувств, и это происходит не от идеи отдачи, а от идеи захвата, владения; женщина овладевает в ребенке тем, что мужчина ищет в женщине: другое существо, наделенное человеческой природой и сознанием, становящееся его добычей, его двойником.Ребенок воплощает в себе всю природу. Героиня К. Одри говорит о своем ребенке; Под моими пальцами его кожа, как шубки маленьких котят, как все цветы мира…
Нежную кожу ребенка, его теплую мягкую кожу молоденькая женщина, совсем девочка, воспринимает сначала своей материнской плотью, а потом через посредство всей вселенной. Ее ребенок и растение, и животное, в его глазках и дожди, и лазурь неба и моря, его ноготки сделаны из кораллов, а волосы из шелковистой растительности, это живая кукла, птичка, котенок; мой цветочек, моя жемчужина, мой цыпленочек, мой ягненочек. Мать нежно произносит почти все слова из лексикона любовника и так же, как и он, с какой–то жадностью и настойчивостью все время говорит «мой, моя», утверждая принадлежность; у нее те же, что у мужчины, средства, выражающие обладание: ласки, поцелуи; она прижимает ребенка к телу, она окутывает его теплом своих рук, своей постели. Порою эти отношения приобретают явно сексуальный характер. Вот что читаем в одном из писем, полученных Штекелем, которое я уже здесь приводила: Я кормила грудью своего сына, но это мне не давало радости, так как он не рос и мы оба теряли в весе. Для меня в этом было что–то сексуальное, и я ощущала стыд, давая ему грудь. Восхитительно было чувствовать маленькое теплое тельце, прижимающееся к твоему телу; сладостная дрожь пробегала по мне, когда его ручонки касались меня. Вся моя любовь как бы отделялась от меня и направлялась к сыну… Ребенок слишком часто был со мной. Как только он видел меня лежащей в постели, ему было года два, он тотчас полз ко мне, стараясь взобраться на меня. Своими ручонками он ласкал мои груди и пальчиком хотел коснуться низа; мне это доставляло такое удовольствие, что я с усилием отстраняла его. Нередко я боролась против желания поиграть его пенисом…
Ребенок растет, и отношение матери к нему меняется; в первое время это «обычный младенец», один из множества ему подобных: мало–помалу у него появляются свои, индивидуальные черты. В этот период женщины властные или очень чувственные охладевают к ребенку; напротив, другие — например, Колетт — начинают больше интересоваться им. Чувства матери к ребенку становятся все более неоднородными: он — второе «я», и иногда у нее появляется искушение полностью отрешиться от себя в его пользу, но он автономный субъект, следовательно, бунтарь; он такой ощутимо реальный сегодня, но там, в будущем это неизвестный молодой человек, и только в воображении можно рисовать, каким будет он, став взрослым; он — богатство, сокровище, но вместе с тем и бремя, и тиран. Радость, доставляемая ребенком матери, зависит от душевной щедрости матери; ей должно быть приятно служить кому–то, отдавать себя, творить счастье. О такой матери пишет К. Одри: У него было счастливое детство, прямо как описывают в книгах, только на книжное оно было похоже, как живые розы на розы, изображенные на открытке. И это счастье шло от меня, как то молоко, которым я его вскормила.
Подобно влюбленной женщине, мать в восторге от сознания своей необходимости; она отвечает определенным требованиям, и это дает основание для ее жизни; но трудность и величие материнской любви состоят прежде всего в том, что она не предполагает взаимности; перед женщиной не мужчина, не герой, не полубог, а маленькое лопочущее существо, наделенное сознанием и случайно обретшее именно это хрупкое тельце; ребенок не обладает еще никакой значимостью и не может придать значимость другому; рядом с ним женщина остается одинокой; она не ждет никакой награды в обмен на свои дары, она вольна сама находить им свои собственные обоснования. Такая душевная щедрость заслуживает высшей похвалы, которой мужчины неутомимо награждают женщину; мистификация начинается тогда, когда, принимаясь прославлять Материнство, провозглашают, что любая женщина–мать являет собой пример, Да, материнская преданность может быть безупречно искренней; в жизни этот случай редок. Обычно материнское чувство — это своеобразный компромисс между самовлюбленностью, альтруизмом, мечтой, искренностью, неискренностью, преданностью, цинизмом.
Из–за существующих у нас нравов судьба ото всех и вся зависимого ребенка может оказаться в руках женщины так или иначе неудовлетворенной: в сексуальном плане ее либо тяготит собственная холодность, либо не утолены ее потребности; в социальном плане она чувствует, что стоит ниже мужчины; она никаким образом не воздействует на окружающий мир и его устройство в будущем; и вот ребенок для нее становится средством компенсации всех ее лишений, ее неудовлетворенности; когда понимаешь, до какой степени современное положение женщины мешает ей раскрыться, сколько желаний, порывов, устремлений, притязаний остаются без выхода, приходишь в ужас от мысли, что этой женщине доверены беззащитные дети. Как в свое время с куклами, которых она то ласкала, то мучила, ее поведение носило символический смысл, так и теперь; только для ребенка эти символы поведения означают горькую реальность жизни. Когда мать порет ребенка, она бьет не только его и не столько его, она вымещает на нем свою обиду на мужчину ли, на весь мир, недовольство самой собой; а удары получает ребенок. Мулуджи в «Энрико» как раз дает почувствовать всю тяжесть такого недоразумения: Энрико хорошо понимает, что не его с таким остервенением бьет мать; а мать, опомнившись от исступления, рыдает, упрекая себя и одаривая его нежностью; он не таит на нее обиды, но эти удары не проходят бесследно. Точно так же ведет себя мать в «Удушье» Виолетты Ледук; набрасываясь на свою дочь, она, собственно, вымещает на ней боль от обиды, нанесенной бросившим ее соблазнителем, от обиды на жизнь, в которой она оказалась униженной и сломленной. Никогда не было тайной, что в составляющие материнского чувства может входить и жестокость; однако с лицемерной стыдливостью была отвергнута идея «плохой матери», ее заменила мачеха; обычно это супруга во втором браке, мучающая ребенка умершей «доброй матери». Да, одна из таких матерей, г–жа Фишини, точь–в–точь примерная г–жа де Флервилль, описана у г–жи де Сегюр. Начиная с «Рыжика» Жюля Ренара, появляется все больше произведений, осуждающих матерей за их жестокое отношение к детям, это уже упомянутые «Энрико», «Удушье», а также «Материнская ненависть» С. де Тервань, «С гадюкой в кулаке» Эрве Базена. Безусловно, типы матерей в этих романах в какой–то степени из ряда вон выходящие, все–таки моральные устои и правила приличия заставляют большинство женщин сдерживать свои недостойные порывы; но те, что фигурируют в указанных романах, грубо и импульсивно выплескивают свое недовольство, свой гнев на ребенка в резком окрике, в порке, шлепках, пощечинах, непристойной ругани, оскорблениях и разного рода наказаниях.
Есть матери с откровенно садистским характером, а есть другие, и их немало, — очень капризные; почувствовать свою власть для них особая радость; совсем крошечное дитя в их руках игрушка: если это мальчик, они, не стесняясь, подшучивают над его половым членом; если это девочка, они делают из нее куклу; а потом начинают требовать от этого маленького невольника слепого повиновения; тщеславные, они демонстрируют своего ребенка всему свету, как ученую собачку; ревнивые, с собственническими наклонностями, они изолируют своего ребенка ото всех,Сплошь и рядом женщина настроена на вознаграждение за свои заботы о ребенке; она лепит для себя воображаемый образ, который станет восхищаться ею, обожать ее и многократно благодарить, а она в этой модели будет узнавать самое себя. Когда Корнелия, указывая на своих сыновей, с гордостью произнесла: «Вот мои сокровища», она подала роковой пример будущим матерям; слишком многие из них живут в надежде повторить однажды этот самодовольный жест; и ради этой цели они не колеблясь приносят в жертву маленького индивида из плоти и крови, ибо их не удовлетворяет то, что он есть, и неведение того, чем он может стать. И вот они обязывают его быть похожим на их мужа или, наоборот, не быть похожим на мужа, а воплотить в себе дедушку, бабушку, кого–нибудь из высокочтимых предков; они подражают какой–нибудь знаменитости: одна немецкая социалистка была в полном восхищении от Лили Браун, рассказывает X. Дейч; у знаменитой возмутительницы спокойствия был гениальный сын, рано умерший; стремившаяся ей подражать социалистка вбила себе в голову, что и ее сын должен быть гением, и стала к нему относиться как к будущему гению, а в результате —из него вышел бандит. Этот противоречащий естественному порядку вещей деспотизм вреден для ребенка, а для матери он кончается разочарованием. X. Дейч рассказывает нам еще одну потрясающую историю, речь пойдет об итальянке, за жизнью которой она наблюдала несколько лет.
У г–жи Мазетти было много детей, и постоянно раздавались ее жалобы на трудности то с одним, то с другим ребенком; она обращалась к кому–нибудь за помощью, но ей сложно было помочь из–за ее высокомерного отношения ко всем, и в особенности к собственному мужу и детям; на людях поведение этой дамы было сдержанным и даже важным: совсем иначе было дома — постоянное раздражение и скандалы. Она была из семьи бедных, малокультурных людей и с детства хотела «выделиться»; с этой целью посещала вечерние курсы, и, кто знает, возможно, ее амбициозные устремления были бы удовлетворены, не выйди она в шестнадцать лет замуж за человека, сексуально ее привлекавшего и ставшего отцом ее ребенка. Г–жа Мазетти продолжала посещать курсы и предпринимала другие усилия, не теряя надежды вырваться из своей среды; муж ее был хорошим, квалифицированным рабочим, однако агрессивность, заносчивость жены довели его до того, что он стал пить; и, может быть, именно мстя за себя, он много раз делал ее беременной. Некоторое время г–жа Мазетти мирится со своим положением, а затем расстается с мужем и начинает точно так же, как его, третировать детей; в своем нежном возрасте они ее вполне удовлетворяют: старательные, прилежно учатся, получают хорошие отметки и т. д. Но когда старшей дочери, Луизе, исполнилось шестнадцать, появился страх, не повторит ли дочь ее ошибок: строгость и даже жестокость матери принимают такие формы, что случается то, чего она более всего боится, — Луиза в отместку приносит домой незаконнорожденного ребенка. Все дети в основном принимали сторону отца, а не матери, донимавшей их своими высокими моральными требованиями; г–жа Мазетти никогда не питала добрых, нежных чувств ко всем детям одновременно, она выделяла одного и возлагала на него все надежды, а затем меняла любимца безо всякой на то видимой причины, вызывая тем самым у детей злобу и ревность. Дочери одна за другой пошли по рукам, неся домой сифилис и незаконнорожденных детей; сыновья стали ворами. А бедная мать не хотела понимать, что именно ее требования образцово–идеального поведения толкнули детей на эту дорогу.
Вот такая воспитательная твердолобость и капризный садизм, о котором я уже говорила, нередко сочетаются; свои приступы гнева против ребенка мать объясняет желанием его «воспитать», а провал в воспитании усиливает ее враждебное отношение к ребенку, Не менее часто встречается и другое отношение к детям, и оно тоже им вредит, —это мазохистская преданность; иная мать, дабы заполнить внутреннюю пустоту и наказать себя за тщательно скрываемое недружелюбие, превращается в невольницу своего чада; она до бесконечности культивирует в себе патологическое чувство беспокойства, она не может себе представить ребенка не рядом с собой; она отказывается ото всех удовольствий в жизни, просто от личной жизни, в результате чего ее лицо приобретает унылое выражение страдалицы; и во всех этих приносимых, с ее точки зрения, жертвах она черпает право отказывать ребенку в какой бы то ни было свободе; это посягательство на независимость ребенка легко сочетается с тираническим стремлением к властвованию; mater dolorosa превращает свои страдания в орудие садизма; устраиваемые ею сцены безропотной покорности судьбе порождают у ребенка чувство вины, довлеющее порою над ним всю -жизнь; и такое поведение матери по вредности воздействия на ребенка страшнее просто скандальных сцен. Разрываясь между противоречивыми чувствами, недоумевая, ребенок не знает, как ему защищаться: то удары, то слезы уличают его как преступника. Великое оправдание своему поведению мать отыскивает в том, что ребенок очень далек от осуществления счастливой реализации ее самой, обещанной ей еще в детстве: она его наказывает за то, что оказалась жертвой мистификации, которую он наивно разоблачил. Со своими куклами она обращалась как хотела; помогая сестре, подруге в уходе за младенцем, она не ощущала никакой ответственности. А теперь общество, муж, мать и собственная гордость требуют от нее отчета за самостоятельную жизнь этого маленького существа, как будто бы она сама творит эту жизнь; особенно усердствует муж: он с таким же раздражением набрасывается на жену за недостатки у ребенка, как за невкусный обед или за безнравственность ее поведения; его безотносительная требовательность, требовательность вообще, нередко тяжело сказывается на отношении матери к ребенку; независимая по характеру женщина — либо потому, что она одинока, либо в силу беззаботности или особого авторитета в семье —ведет себя несравненно спокойнее тех, над кем висит чужая властная сила, которой они должны так или иначе повиноваться, при этом заставляя повиноваться ребенка. Немыслимо трудно обуздать, поставить в заданные рамки ребенка, поведение которого почти столь же загадочно, сколь и поведение животного; он подвижен, порывист, неожидан, как силы природы, правда, природы человеческой; ребенка нельзя ни выдрессировать без особых ученых слов, как собачку, ни убедить с помощью фразеологии взрослых: ребенок пользуется этой сложностью ситуации, противопоставляя словам животную стихию плача, истерики, отвечая дерзкими словами на принуждения. Конечно же, в какой–то период воспитание ребенка увлекает женщину, и, если у нее находится время, ей нравится заниматься им специально: скажем, женщинамать ведет ребенка в сквер, где он спокойно играет, в этой ситуации для нее он — такое же верное алиби, как в период беременности, когда он обитал в ее животе; нередко, сохранив в себе в той или иной мере детские черты, женщина дурачится вместе с ним, вспоминает ребячьи игры, словечки, разные забавы — одним словом, радости минувших лет. Когда же она стирает, занята на кухне, кормит грудью младшего ребенка, ходит за покупками, принимает гостей и особенно когда она занимается мужем, старший ребенок докучает ей, изнуряет ее; у нее нет свободного времени на его «воспитание»; для нее прежде всего — не допустить беды; он ломает, рвет, пачкает — это постоянная опасность для окружающего и для него самого; он все время двигается, кричит, разговаривает, шумит — он живет своей жизнью; и эта жизнь доставляет хлопоты его родителям, беспокоит их. Их интересы не совпадают: возникает драматическая ситуация. Ребенок постоянно занимает родителей, это нагрузка, и те все время требуют от него каких–то жертв, а он не понимает почему; они требуют, чтобы он поступался чем–либо ради их спокойствия и ради собственного будущего тоже. Естественно, он бунтует. Он не понимает тех объяснений, что пытается вдолбить ему мать: она не может пробиться к его сознанию; его мечты, страхи, тревожащие его мысли, желания образуют свой, закрытый, непрозрачный мир; мать может только со стороны, осторожно вносить известный ей порядок в жизнь существа, воспринимающего все навязываемые ему законы как абстракцию, как бессмысленное насилие. Ребенок взрослеет, непонимание остается: он попадает в мир иных интересов, иных ценностей, где нет места его матери; нередко он ее за это презирает. Особенно мальчик; гордый своей принадлежностью к мужскому племени, он посмеивается над матерью с ее женскими установками; она требует, чтобы уроки были сделаны, но сама не знает решения ни одной из задач, заданных ему, не может помочь в переводе латинского текста, не в силах «проследить» за ним.