Второй вариант

— Теплая одежа есть?

— Нет. А зачем?

— Радикулит схватишь, если ночевать.

Ни слова больше не говоря, пошел к сараю, вынес старый тулуп, кинул в лодку.

— Садись, однако.

Старенький мотор долго чихал, прежде чем завестись, взвизгнул на высокой ноте, но успокоился и потянул ровно. Бурея скатывалась назад, и, если не глядеть на берега, казалось, что лодка стоит на месте. Генка, выяснилось, планировал быть в Усть-Нимане только завтра к обеду, а на вечернюю зорю решил затаборить на берегу ему лишь известной протоки, в которой водились налимы. Савину некуда было деваться, смирился с задержкой, сидел, набросив на себя тулуп, не любопытствуя по сторонам.

Река между тем играла всеми дневными красками, серебряно отталкивала солнце, омывала и выглаживала серые валуны. По обоим берегам стоял веселый лес, он то карабкался на сопки, то бегом спускался вниз, к самой воде, и боязливо замирал перед откосами.

А Савин думал о том, что Эльга хоть и много меньше, но и много красивее. Эльга для Савина была частицей сердца, половиной жизни. Бурея же — всего только водная дорога, которую надо быстрее пробежать на пути к цели. И еще он думал о людях, с которыми свела его судьба в этот бамовский год. Нет одинаковых людей. Бывают только похожие. И то в определенных обстоятельствах. Это только в театре теней четко обозначена граница между светлым и темным. В жизни границу чаще всего не заметишь. Грубый Сверяба был самым добрым. А бывалый Дрыхлин, который готов идти впереди и торить для слабых тропу, оказался негодяем. Наверное, в каждом человеке имеется весь спектр цветов, только одного — больше, другого — меньше.

Прошел всего год после его прибытия в этот край, но Савину казалось, что он здесь почти всю жизнь. Там, далеко, были только детство и залитая огнями стеклянная улица, которую он прошел легко и почти бездумно. И даже его первая мучительная любовь пробежала, прокатилась, вытряхнула Савина на первом ухабе, оставив мгновенную, как от огнестрельной раны, боль. Выжил и поправился, только отметина осталась, не беспокоящая даже в ненастную погоду. Он и сам этому удивлялся: значит, любви не было? Значит, принял за любовь преклонение Перед королевой в серебряных туфельках?.

Сравнивая себя — того, который приехал прошлым летом сюда, с собой сегодняшним, он чувствовал, что тот, прошлогодний, был совсем мальчишкой, тот царапины почитал за раны и часто черное принимал за белое.

«А вот Ольга с черными глазами — голубая, — думал он. — Приеду завтра, скажу: здравствуй. Скажу: я пришел за тобой... А если ее нет? Приеду, а там ни одного человека и избы раскатаны?..»

Неустойчивые мысли должны были бы вызвать у него сомнения, но он ни в чем не сомневался, более того, был уверен, что обязательно разыщет ее. Уж на чем она основывалась, та уверенность, ему самому было неясно. Видно, все зависит от того, насколько велико наше желание что-то сделать, и тогда даже неодолимое видится одолимым и любые пороги становятся проходимыми.

— Ты чо? Уснул там? — услышал Савин голос Генки.

— Нет.

— В Усть-Ниман-то тебе зачем?

— Человека одного ищу.

— Разве оттуда не всех еще вывезли?

— Не знаю. А почему оттуда вывозят?

— Дорог туда нет. И поселку там нечего делать.

— А если люди хотят жить?

— А куда ГЭС денешь? Электростанцию строят. Ну, и на случай затопления. Кого тебе там надо хоть?

— Знакомую одну ищу.

— А-а, — удовлетворенно протянул Генка, как будто враз стало все ему понятно. — Сам-то с БАМа, что ли?

— С БАМа.

— Дедуня мой тоже из бамовцев. Только из ранешних.

Генка сказал об этом просто, будто сообщил о вчерашней погоде. Савин даже не понял сперва, а уразумев, подивился тому, как Генка высказался, и еще тому, что от той поры сохранился живой человек, с которым он всего час назад разговаривал. Не удержался, переспросил:

— Безвинно пострадал, что ли?

— Не. Раскулачили дедуню, чтобы трудовой народ не эксплуатировал.

Тут уж Савин совсем поразился. Ему даже не по себе стало. Будто сама история тихо прошуршала над лодкой. Светлоглазый старичок — и из кулаков!

— А как он сейчас-то?

— Ничё-о! — ответил Генка. — «Элементом» меня обзывает. Распустили, говорит, вас двумя выходными. Человек, говорит, рожден землю пахать. А вы только ковыряете ее.

— В каком смысле «ковыряете»?

— На шахте я. Три дня вот отгуливаю. К деду наведался.

— Переживает дед за прошлое?

— Не. На Кубань все только собирается. Ноги не держат, а туда же! На свою станицу ему, вишь, взглянуть охота. Говорит, поклониться хочет. И грех какой-то замолить...

Генка круто подал моторную рукоятку вправо, заложил вираж. Лодка пошла к противоположному берегу и заскользила мимо тронутых рыжиной сопок. Лес здесь рос смешанный, и ранняя осень уже подкрасила его, мазнула желтым, красным, принарядила, прежде чем раздеть и убаюкать.

— Далеко нам еще? — спросил Савин.

— Туто-ка.

Генка был весь внимание, а может, задумался, потревоженный разговором. И Савин осмысливал их нечаянную беседу. Думал о том, что время все ставит на свои места, каждому предъявляет свой счет. И от уплаты по нему никто никуда не денется. Вот и дед Генкин платит по счету тоскливой памятью о станице. И внука не понимает, а внук не понимает его. Что посеял он, любивший пахать землю? А грех, видно, есть, коли по прошествии стольких лет захотел его замолить.

Протоку прикрывал залив, в который впадал ручей. Вход в нее был почти не заметен, прикрытый давним заломом и разросшимся на берегу перепутанным кустарником. Заходили в протоку, подняв мотор, на веслах. Причалили, зарулив обочь обрыва, к узенькой галечной косе. Заякорились, выкинули на берег груз.

Генка спросил:

— Зовут-то тебя как?

Савин ответил.

— Давай, Женька, нодью готовь. А я пойду закиды ставить.

— Что такое нодья?

— Дае-ешь!.. Ладно, айда со мной, помочь окажешь. Нодью потом заделаем.

«Потом» наступило после полудня. Нодья оказалась обыкновенным костром из толстых сухих лесин, уложенных на низкие рогатули по ширине ночевочного места. И с толстой плахой поперек. Лесины неярко, но горячо горели, отдавая тепло земле. К ночи оставалось сдвинуть кострище, очистить место от углей, набросать на него лапнику погуще, и спи, как на русской печке, не боясь простудиться.

— Возьми вон уду, чтобы не скучно было, — сказал Генка. — Покидай в устье ручья.

Савин без энтузиазма взял тальниковое удилище, прикинул на руке. Высушенное на солнце, оно оказалось неожиданно легким. Спросил:

— А черви?

— Короеда вон возьми в коробке...

Продрался сквозь кустарник к устью. Перед тем как вбежать в Бурею, ручей натыкался на плоский, похожий на стол, серый камень, вода закипала за ним, а чуть подале — спокойно скатывалась в реку, тоже усыпанную в этом месте валунником. Под камень Савин и забросил наживу. Поплавок крутанулся челноком, плавно притонул несколько раз, выкатился со струей на чистую воду. И тут же нырнул. Савин не готов был к этому, отвлекся глазами. Пока выглядывал, куда делся поплавок, он уже всплыл и ехидно покачивал коричневой шляпкой. Короеда на крючке как не бывало. Нацепил другого и опять бросил под камень. Сосредоточился, ожидая поклевки, но напрасно. Он провел снасть по течению и на стыке ручьевой струи и буреинской заметил, как крючок с насадкой плавно вытолкнуло подводным бурунчиком почти к самой поверхности, и тут же увидел метнувшуюся за ним темную тень, Подсек, почувствовал упругое сопротивление, удилище выгнулось. Он не знал, как вываживать крупную рыбу, не стал играть с ней в поддавки с намерением утомить ее. Рванул сразу на себя, хорошо, что снасть была крепкой, выкинул на берег. Схватил в руки рыбину, живую, бьющуюся, всю в радужных крапинках. «Так вот он какой, хариус!»