Второй вариант
Шрифт:
— Душман, душман...
Фильм кончился, а Удут не хотел уходить. Просил по-русски: «Давай, давай!..» — и показывал на экран.
Теперь он не пропускал ни одной кинокартины, его нельзя было оттащить от телевизора. А когда нога окрепла, исчезал из палаты, наведывался к друзьям, а их было очень много. Перезнакомился со всеми водителями санитарных машин, просил: «Прокати, командор». Первым бежал в столовую, помогал расставить на столах посуду. Довольно бегло стал говорить по-русски.
Когда привозили раненых афганских солдат, тут же подходил к ним и начинал разговор. А чтобы окружающим было понятно, о чем он ведет речь, пояснял по-русски:
— Душман стрелял, душман-басмач... Шурави врач — хорошо, борщ — хорошо, кино — хорошо.
Раненые улыбались ему, глядели веселее...
Новиков
Мирно светила лампа с лимонным абажуром. Не слышно было ни выстрелов, ни взрывов. Только бдительный часовой прокричал невдалеке: «Стой! Кто идет?»
Вечером Новиков довольно быстро связался с Кабулом и узнал, что послезавтра ему надо быть в столице. Начинался суд над французским гражданином Филиппом Огайяром, которого солдаты-афганцы взяли в плен вместе с душманами из банды Махмадуллы...
«Почтовик» летал ежедневно, потому проблемы с транспортом не предвиделось. А сюда он еще вернется; сюда просто необходимо вернуться, чтобы дописать про Удута и поискать следы песни.
Новиков погасил свет, улегся на узкую скрипучую кровать. Но сон не шел. Из головы не выходил мальчуган с культей вместо руки... У Новикова тоже были сыновья. Теперь уже взрослые, разбежавшиеся по свету. А увиделись они маленькими, в том же возрасте, как и Удут.
Вспомнился младшенький — Петька, которого Новиков взял однажды с собой в бродячий отпуск. Несколько суток они прожили дикарями на берегу Иссык-Куля. А когда стали сниматься с места и Новиков, укладывая палатку, отвлекся от сына, тот вдруг исчез. Только что стоял на берегу, у самого уреза воды, и пропал. Берег был пустынный, песчаный — спрятаться негде. Еще только догадываясь об ужасе случившегося, Новиков метнулся в одну, в другую сторону и кинулся, как был в одежде, в воду. Вода была прозрачной — видно каждый камушек на дне; он сначала бежал по воде, потом поплыл, безумно вглядываясь в глубину. После смутно сообразил, что его одна человечья сила ничего не стоит. За глухим забором, уходящим в воду, затарахтел движок. И он, торопясь и захлебываясь, поплыл туда, чтобы позвать на подмогу катер.
И там, возле моториста, опробовавшего двигатель, увидел своего Петьку. Оказывается, перелез через забор, любопытствуя, что за ним скрыто.
Новиков никогда не трогал детей и пальцем, а тут отшлепал вгорячах, даже остервенился под недоумевающим взглядом моториста. А после опустился на песок в мокрой одежде, как-то враз обессилев. И Петька, вроде бы сперва обидевшийся за шлепки, испуганно тянул его за рукав:
— Ты чо, пап?.. Ты чо?.. Вставай, а то плакать буду...
Ах, дети, дети, боль родительская! Такой вот круговорот в природе, эстафета боли родителей за детей. Больше думаем и беспокоимся о них, маленьких, подросших, больших, чем о тех, кто дал жизнь. А дети будут переживать за своих маленьких, а те — за своих... Иначе бы и жизни на Земле не было...
Такое бы внимание и взрослым не мешало проявлять друг к другу, думал Новиков. Где внимание — там и уступчивость, и забота. Без этого любовь сгорает, как костер из сухого валежника. «Пых» — и нету, хотя свету было много и казалось, что сквозь него не пробиться никакой темени.
Новиков вспомнил один из многих костров, освещавших в его жизни досужие вечера. Это было во время отпуска, лет десять назад, когда они вдвоем с женой отправились по реке на лодке. Плыли вдоль пустынных темных берегов, и сколько глаз хватало — виделась бурая барханная степь. И вдруг, как чудо в желтом мареве, — зеленый остров посреди реки. Тут они и заночевали. И прожили затем двое суток. На острове даже росла непонятно как заблудившаяся там березка. С верховьев река нанесла плавника, и костер у них горел всю первую ночь... Они купались при лунном свете без боязни, что кто-то подглядит, плавали в чем мама родила, упиваясь свободой дикарей и счастливой отрешенностью от земных забот... Нет, любовь была. Да и есть, наверное. Все еще светит угольками под пеплом повседневности. А что оно такое — повседневность, с ее важными хлопотами и заботами? Стоят ли они хотя бы одного вспыхивающего на ветру уголька?..
Еда, одежда, дом — все ни к чему, если угольки затухают... Все ни к чему, когда в жизни, пусть не в твоей, есть большое и страшное, прекрасное и жестокое... Жестокое, как судьба маленького Удута...В Кабуле Новиков задержался дольше, чем рассчитывал. Сидя в зале, где шел суд над Филиппом Огайяром, он невольно вспоминал неистового в своем желании отомстить Ширахмата и веселого безрукого мальчика Удута.
Огайяр — врач по профессии — нелегально перешел границу Афганистана и «изучал обстановку в стране» из логова банды Махмадуллы. На суде он говорил, что свой вояж совершил, движимый человеколюбием, желанием помочь страждущим. И Новиков невольно сравнил его с хирургом Владимиром Ремезом и другими советскими медиками.
«Движимый долгом врача» Огайяр почему-то проходил мимо нуждающихся в медицинской помощи жителей кишлаков, на которые совершала нападение банда. Почему-то не обращал внимания на страдающих трахомой ребятишек. Почему-то не выезжал на медицинское обследование кочевий, как это делают советские врачи и медсестры. Ему даже диким показалось бы дать свою кровь какому-то афганцу, как это сделала для Удута медсестра Вера Кондусова...
И еще с одним человеком сравнивал Новиков Огайяра. С тележурналистом Александром Каверзневым. Он тоже находился в зале суда. Вернее, работал в зале суда. Огайяр как раз говорил, что он стоит вне политики, что он является бесстрастным наблюдателем жизни. Однако наблюдал он ее под строго определенным углом зрения, о чем свидетельствовали отснятые им фотокадры. Он не хотел видеть того, что увидел Каверзнев, снимавший здесь свой фильм и стремившийся как можно глубже проникнуть в жизнь людей, республики, разобраться во всех сложностях послереволюционного периода.
Огайяр — иностранец для афганцев. Ремез и Каверзнев, делающие каждый свое дело, — тоже иностранцы. Но в том-то и суть, что француз был и остался чужим для народа, даже враждебным, а поступки советских людей продиктованы чувством уважения, сопереживанием, интернациональным долгом по отношению к судьбе республики...
На другой день Новиков собрался было опять в Кундуз, но в пресс-центре сообщили, что состоится джирга — что-то наподобие съезда раскаявшихся душманов.
А после джирги он встретил человека, который вознамерился отправиться в одну из банд. Не проникнуть, а именно нанести визит вежливости по приглашению самого главаря. Случай был явно неординарным, и Новиков никак не мог его упустить, справедливо полагая, что возвращение в Кундуз и встречу с маленьким Удутом можно отложить на позже.
Человек тот носил офицерскую форму, имел воинское звание. Однако фамилию его Новиков не имел права называть. И, сожалея об этом, придумал ему псевдоним: Цагол-Ахмат.
Встретились они сразу после джирги. С бородой в проседь, с могучим голым черепом и орлиным носом, Цагол-Ахмат был похож на киногероя из фильма времен гражданской войны. Сначала они говорили об обстановке в Афганистане и обычаях этой страны. Цагол-Ахмат оказался и знатоком истории, и знатоком корана, свободно изъяснялся на пушту и фарси. Считал, что душманы, в большинстве своем, — неграмотные верующие люди, которые слепо повинуются воле главаря и призыву муллы.
Еще до того как Новиков встретился с Цагол-Ахматом, коллеги из агентства «Бахтар» дали ему возможность познакомиться с некоторыми материалами, характеризующими обстановку в республике, проливающими свет на истоки контрреволюции, на то, что собой представляли «защитники ислама».
А представляли они довольно пестрый сброд — от пятнадцати до двадцати различных группировок. Одна из самых реакционных — Исламская партия Афганистана, возглавляемая Хекматиаром Гульбеддином, самым ярым противником революционных преобразований. Его конкурент на роль первой контрреволюционной скрипки — «потомок пророка Мухамеда» Сайед Ахмад Гейлани, лидер «Национального фронта исламской революции Афганистана» (НФИРА). Фигурирует еще так называемое «Движение исламской революции в Афганистане» во главе с Мухаммадом Наби, которого Гульбеддин на почве личных распрей обозвал «осквернителем ислама». Есть и другие группировки с громкими названиями и без названий, каждая из которых готова проглотить другую, лишь бы отхватить пожирнее кусок от заокеанского пирога.