Вторжение

Откуда ни возьмись, в полынью плюхнулась серая кряква. Следом за ней грациозно опустился селезень. Но то ли ей не понравилось, что разводье было маленьким, то ли боялась своего преследователя, утка взбалмошно закричала и поднялась. "Потешные. Им гнездиться одно раздолье", — отметил про себя Костров и повелительно сказал:

— Красавица, быстрее в лодку. Пока большой льдины нет — проскочим.

— А успеем? — встревожилась она, хотя ей тоже хотелось в чем–то показать себя смелой и уж, во всяком случае, не уронить девичьей гордости в глазах парня.

— Дорогу унесло. Вы теперь нам подчиняетесь, — ответил за Кострова Бусыгин и подал сержанту холодную цепь.

Бусыгин тоже был не прочь везти девушку, но лодка, шаткая и легкая, как перышко, опасно погрузилась в воду, и он уступил Кострову, сказав, чтобы держались подальше от льдин.

— Пока я съезжу, толовый заряд приготовь! — крикнул Костров и, оттолкнув лодку, прыгнул в нее.

Бусыгин не сводил с лодки глаз. А вокруг нее похрустывали, наваливались друг на друга и неуклюже кувыркались льдины. Костров отталкивал их веслами.

Выбрались на середину разводья, и Костров надбавил сил. И вправду только бы скорее: на стремнине льду стало просторнее, течение убыстрилось. Река шумела, суматошно несла вспухшие мутные воды.

Громадная, с вмерзшими камышинами, льдина двигалась наперерез лодке. Двигалась неторопко, как бы вовсе не повинуясь стремнине. Костров греб молча, в тревожном ожидании. Льдина того и гляди могла увлечь с собой лодку, притиснуть ее. Он прикинул: ждать, пока льдина пройдет, уже поздно, и возвращаться ему не хотелось. Бусыгин засмеет, да и не развернешься на стремнине быстро, льдина подойдет, подхватит лодку и унесет невесть куда. Что же делать? Спросить у Марыльки? Но она притихла, ей, кажется, не до этого, в душе, может, ругает себя, что согласилась ехать.

Что–то истошно кричал Бусыгин с берега, но Костров, упираясь в слани ногами, гнал и гнал лодку навстречу пучине. Вот уже и льдина рядом, виден ее изрытый и грязный верх. Что–то треснуло, надломилось и рухнуло вниз. Костров сквозь воду увидел, как под самой лодкой прошел, похожий на акулу, кусок льдины.

Марылька сидела с побелевшим лицом, но, поймав на себе взгляд сержанта, вмиг улыбнулась виновато, и, кажется, еще сильнее проступили на ее лице веснушки.

"Пронесло!" — с облегчением вздохнул Костров и только теперь почувствовал, что опасность миновала: лодка подходила к берегу.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Одно окно хаты Янки Коржа выходило во двор.

Днем дядюшка Янка, мастер портняжных дел, пропадал в мастерской, а под вечер, придя домой, снимал затрепанный, с глубокими карманами халат, обнажался по пояс и плескал на себя деревянным черпаком прохладную воду. После он лежал на топчане, давал отдых мозолистым, со скрюченными пальцами рукам и спине, которая все чаще ныла от многолетнего сидячего положения.

Перед заходом солнца, следуя давней примете, что в эту пору спать вредно, дядюшка Янка вставал и совершал короткие шествия по пригуменью, а чаще, в ненастную погоду, почитал за удовольствие сесть у распахнутого окна, что выходило во двор, и вдыхать густой, пропитанный запахами прелых листьев и трав, воздух, глядеть на предзакатное солнце, которое, будто на приколе у деревьев, долго висело, не желая уходить за горизонт.

Когда Марылька прибежала с реки, Янка лежал на топчане и дремал. При каждом вздохе сизые усы его потешно отдувались.

— Папаня, слышишь? Встань! — потеребила за плечо Марылька. — Сам же наказывал будить… Солнце заходит!

— Ой, что это со мной? Заспался. — И, приоткрыв один глаз, поглядел на румянившееся окно, вяло, со стоном приподнялся.

Обычной домашней одеждой Янки были белая посконная рубаха и такие же белые, плотно облегавшие костлявые ноги штаны, которые делали его похожим на старого отставного гусара. Но теперь, едва принялся он шнурками из сыромятной кожи засупонивать свои грубые башмаки, как дочь подбежала к нему, велела надеть новую куртку и синие брюки, которые он обычно заправлял в краги. Янка запротивился было, заявив, что такое добро даже и в престольные праздники жалко носить, но Марылька с крайним нетерпением метнула на него укоряющий взгляд, сказала, чтобы не срамился при людях.

— При каких людях? — ворчливо спросил Янка. — Что мне, в костел, на громадянский сход топать?

Марылька, однако же, не ответила. Сняв со стены под образами деревянную шкатулку, она отыскала ключ, открыла им высокий, обитый полосками жести сундук и с охапкою нарядов убежала в смежную комнату.

И оттуда, как ручеек, зажурчал ее голос:

Пойду, пойду, Ясю милый,

Пойду замуж за тебе.

Буду я тебе любити,

Буду дуже целовати.

Скоро Марылька вернулась и стала посреди прихожей: вот, мол, полюбуйся, какая нарядная!

Платье на ней было вышито цветами, рукава повыше локтей собраны в букет. Похоже: те самые ромашки и голубые колокольчики, что растут летом у них на приречном лугу, были перенесены на ее наряды.

— А матуля где? — спросила вдруг Марылька и, узнав, что мать ушла к соседке, в хату председателя колхоза Громыки, наказала отцу, чтобы сидел у окна и, как только появятся важные гости, немедля дал об этом весть.

— А я пойду Громыку предупрежу, — добавила она и выпорхнула из хаты.

"Птушка", — улыбнулся вслед ей старый Янка, а потом подумал: "Кому же забота идти до нас? Чудно даже! Но ежели пожалуют, то, понятное, дело, не какие–нибудь паны ясновельможные, а свои сябры… Им–то наша доля не чужда. Нехай едут, побачат, как мы живем–можем".

Но все же он принялся стягивать с себя узкие штаны, чтобы облачиться во все новое.

Погодя немного скрипнула сенная дверь, и Янка, на миг позабыв, что стоит почти нагишом, в одной рубахе, произнес второпях:

— Заходьте до нас, коли ласка!

На пороге появились двое в серых шинелях, и старик на миг оторопел, но по звездочкам на ушанках понял, что свои, червоноармейцы, и почтительно зазвал в хату, извиняясь за свой несуразный вид.

Переодевшись, он зазвал стоявших у порога бойцов в переднюю комнату. "Покуда какой–то там чин заявится, угощу–ка я братков чаем с липовым медком", — решил Янка и быстро растопил железную печку–времянку, поставил чайник.

— Сидайте, хлопцы, поближе к огоньку, — сказал Янка и от стены передвинул к самой печке лавку.

Время тянулось медленно. Да Янке и не хотелось, чтобы оно убывало: он совсем запамятовал, что ему велено сидеть возле окна и поджидать каких–то важных гостей. К тому же дядюшке Янке страсть как хотелось излить свою душу таким вот свойским парням, которые и слушать охочи, и сами, видать, смыслят в мирских делах.

"Вон какие хлопцы. Все хотят знать. И про житье–бытье, и бачил ли я панов… А у моей егозы только о нарядах думка", — отметил про себя дядюшка Янка, потом, потирая меж бровей морщинки, точно стараясь разгладить их, неторопливо вслух стал припоминать житейские истории.

…Смолоду Янке внушали, что жизнь — это темный бор, и бедных людей постигает то же, что и неокрепшие деревья: тянутся они к свету, ищут для себя волюшку, но погибают, задавленные другими — сильными, цепкими и могучими.

Семи лет Янка остался без отца, утонувшего во время сплава леса. Вскоре нужда свела на кладбище и мать. Янка пошел по миру просить милостыню. Кажется, нет такой вески, где бы не ступала нога бедного Янки. В конце концов ему надоело простаивать под окнами да терпеть обиды.