Вторжение

— И у вас такая весна? — с живостью спросила Марылька, будто только и ждала этой минуты.

— Наша весна не похожая… Пошумит с недельку, а там, глядишь, и дороги подсохнут.

— Где же такое бывает?

— В степях воронежских. На моей земле.

— У вас матуля есть и батька? — допытывалась Марылька. — Наверное, дня не пройдет, чтобы не вспомянули?

— Думать есть кому. Не одним старикам, а и моей… — Костров не договорил, так как Бусыгин дернул его за рукав, мол, помалкивай, бес тебе в ребро!

Но и с одного этого намека Марылька поняла; побледневшая, с каким–то потерянным выражением лица, она притихла и ступала, не поднимая глаз. У тропинки, которая уходила от леса к дороге, Марылька остановилась, подала лодочкой сложенную, совсем холодную руку:

— Мне пора. А вам тем шляхом… До свиданьица!

Оставшись наедине, Бусыгин пнул ногой мерзлый ком земли и сухо сказал:

— Дернуло тебя с женой соваться!

Костров побагровел, но взял себя в руки:

— По–твоему, врать? Я на такие штучки не пойду!

Бусыгин передернул плечами. Намеренно отстал, плелся сзади, разминая с хрустом ледяшки, потом снова поравнялся и уже в шутку сказал:

— А все–таки растерялись вы, товарищ сержант. При вашем положении я бы…

— При каком таком положении?

— Да как же, видел давеча: девица льнула к тебе, как веточка в ветреную погоду. Протяни руку — и твоя, — пустился было в лирику Бусыгин, но с той же веселостью Костров его перебил:

— Да нет, брат, она же к тебе какой–то деловой вопрос имела!

Бусыгин махнул рукой:

— Э-э, где мне! Не везет по женской части! И все нос мой портит, будь он неладный!

Притворно удивляясь, словно впервые Костров рассмотрел его нос, усмехнулся:

— Да, брат, того… крупноват!

— В прошлую субботу, — продолжал свое Бусыгин, — в клубе чуть было одну совсем не сманил. Да поглядела она на свету и эдак говорит: всем ты, молодец, хорош, только нос дюже непривлекательный… Ну, в общем, как я ее понял, с толкушкой схож…

— Ничего, Бусыгин, главное в человеке — душа, а все остальное приладится.

— Такую деваху упустил. Такую деваху! — снова завздыхал Бусыгин и оглянулся: тяжелым, серым жгутом уползала в лес тропинка, по которой ушла Марылька.

Придя на станцию, они долго лазали под вагонами, искали нужный им рабочий поезд. У одного длиннющего состава Алексей Костров остановился, подозвал Бусыгина и указал на надпись, сделанную на двери вагона: "Советский Союз — Германия".

— А что мы везем туда? — спросил Бусыгин.

— Неужто не видишь? — Костров наклонился и показал на жирную россыпь золотисто–отборной пшеницы под вагоном. Набрал полную пригоршню, понюхал зерно, пахнущее теплом земли.

— Наша, русская…

Бусыгин поморщил нос, покачал головой и тяжело вздохнул:

— Да… Нашли кого подкармливать…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Уже третий месяц о Шмелеве не было ни слуху ни духу. И чем дольше тянулась эта неизвестность, тем чаще о нем вспоминали. Полковник Гнездилов, заняв пост командира дивизии, в узком кругу командиров заявил, что Шмелев арестован как чуждый элемент, и приказал строго пресекать всякие сочувственные разговоры. "Выкорчевывать будем эти вредные настроения!" — пригрозил он. А гулявшие по дивизии самые противоречивые слухи все равно от этого не унялись. Одни открыто презирали бывшего комдива, другие считали его арест случайной и жестокой ошибкой и в глубине души надеялись, что он вернется.

Для Ивана Мартыновича Гребенникова арест комдива явился тяжелым ударом. Его вызывали в следственные органы, требовали объяснений, почему он, полковой комиссар, проглядел, вовремя не разоблачил Шмелева, хотя не раз бывал у него на квартире. Впрочем, Гребенников меньше всего беспокоился, что брошена тень и на него; не мог Иван Мартынович отречься от товарища и откровенно тревожился за его судьбу.

"В чем он мог провиниться? — спрашивал себя Гребенников. — Ну, предположим, был резок, рубил напрямую… Генералу уступки не давал. Наговорил лишнего в присутствии представителя генштаба… Но все это не могло служить поводом для ареста… Ведь в спорах рождается истина. За что же тогда? Не согласился сдать оружие, нарушил приказ? Но его могли вызвать в округ, дать взбучку, в конце концов снять, но чтобы арестовывать… Нет, не могу поверить!"

Шмелев был тем человеком, с которым трудно сойтись, но так же трудно и расстаться. Иван Мартынович знал о нем, может, больше, чем сам Шмелев о себе, и поэтому тщетно пытался найти, что бы могло опорочить комдива. "Многим он был недоволен, и это недовольство было вызвано страстным его желанием видеть справедливость в жизни", — думал Гребенников и вновь терзал себя мучительно тяжким вопросом: "Но почему, за какую провинность упрятали человека в тюрьму?"

Тревожила Гребенникова и судьба семьи комдива. Он старался облегчить страдания его жены, детей: сразу же навестил их, как только узнал, что Шмелев арестован. Гнездилов потребовал, чтобы семью Шмелева убрали из военного городка, но полковой комиссар на свой риск настоял этого не делать.

Екатерина Степановна с детьми по–прежнему жила в том же домике, но теперь он выглядел осиротевшим: калитка была постоянно закрыта, детские голоса не оживляли его притихшую печаль, а по вечерам, когда соседние окна заливал свет, этот дом, ставший никому не нужным, чужим, погружался во мрак. "А может, с детьми что случилось?" — беспокоился Гребенников, и однажды, проходя мимо, решил зайти в дом. Еще более странным показалось, что и калитка, и даже сенная дверь были не заперты, а просто прикрыты.

В холодных, продуваемых сквозняком, сенцах Гребенников нечаянно споткнулся о ведро, и оно, дребезжа, откатилось в угол. С тревожно бьющимся сердцем он открыл дверь.

— Дома есть кто?.. Вы живы? — почти испуганно вскрикаул он.

Долго ли еще в доме висела стойкая тишина, полковой комиссар не помнит. Только услышал, как заплакал ребенок, и неожиданно, сам того не сознавая, обрадовался живому голосу.

— Это я, Екатерина Степановна… Дайте же свет, — сбивчиво промолвил Гребенников, услышав медленные шаги По комнате.

Некоторое время они молчали.

Еще совсем недавно Екатерина Степановна выглядела в свои срок два года очень живой и женственной. Но жестокий удар так скоро пригнул ее, что от ее живости не осталось и следа: впалые и бледные щеки, в глазах, как будто не просыхающих от слез, была заметна оторопь и вместе с тем затаенная, едва теплившаяся надежда. Да, теперь она верила, пожалуй, только самой себе. Она провела эти недели в горе, одна, без свидетелей и утешения других. Сейчас — Иван Мартынович поежился от ее отчужденного взгляда — она смотрела исподлобья, потом перевела взгляд на стул, где висел мундир мужа. Глаза ее, на миг ставшие ясными, опять помрачнели, и она отвернулась, пряча, казалось выдавленную сердцем, слезу.