Введение в Ветхий Завет Канон и христианское воображение
Шрифт:
Как уже мог заметить внимательный читатель, вышеупомянутые элементы — воображение, идеология, богодухновенность — не слишком гармонично сочетаются между собой. В частности, сколь велика дистанция между чисто человеческой идеологией и силой божественного откровения! Но ведь в том–то и дело. Именно это сочетание делает Ветхий Завет столь бесконечно многогранным, сложным, интересным и убедительным. От текста к тексту по–разному переплетаются человеческая идеология (подчас достаточно незамысловатая), божественное откровение (на скрытом уровне) и человеческое воображение (игру которого также иногда подсказывает Бог). Это переплетение требует все новых интерпретаций: процесс развития традиции никогда не завершается, ибо текст нуждается во все новых и новых переосмыслениях. (Один из примеров — библейское учение о рабстве. Когда–то его считали «богодухновенным», а сейчас видно, что это всего лишь идеология [см. Haynes 2001].) Это переосмысление осуществляется церковными комментаторами и учеными, которые и сами сочетают в себе смесь воображения, идеологии и богодухновенности.
Итак, процесс развития традиции бесконечен. Можно, однако, провести следующую градацию.
1. До фиксации канона как текста в нормативной форме был долгий процесс становления традиции.
2. Фиксация канона — это та точка в развитии традиции, которая дала синагоге и Церкви «Писание». Опять–таки мы довольно мало знаем о том, как происходила эта фиксация. Знаем лишь то, что в результате долгого использования текстов и дискуссий о них еврейская (а позднее и христианская) община пришла к выводу, какие именно книги входят в канон, а какие не входят. 3. Фиксация канона не положила конец развитию традиции. Доныне в интерпретациях Церкви и синагоги действуют творческое воображение, идеологическая страсть и божественное вдохновение. В иудаизме этот процесс развития (имеющий свои притязания на нормативный авторитет) привел к созданию великих Талмудов, мидрашей и раввинистических поучений. В христианстве возник Новый Завет, во многом построенный на интерпретации Ветхого Завета и имеющий нормативный характер для Церкви (Moberly 1992). Да и после возникновения Нового Завета интерпретация продолжалась как под руководством церковных властей, так и учеными, подчас относившимися к Церкви с прохладцей. В каждом новом поколении и в каждом новом церковном контексте комментаторы переосмысляли веру в современных им интеллектуальных категориях и на языке своей культуры. В частности, ранние апологеты осмысляли веру в категориях греческой философии неоплатонизма, Фома Аквинский — в категориях философии Аристотеля, деятели Реформации — в свете гуманистического «нового знания», а современные богословы освобождения — с помощью марксистского учения. Более того, в период своего постканонического становления традиция часто обретала контроль над самим библейским текстом: это можно видеть (пусть на разный лад) и в католичестве, и в лютеранстве, и в англиканстве, и в кальвинизме. Постканоническая интерпретация часто предполагает своего рода «кастинг» библейских текстов (отбираются наиболее значимые), поэтому время от времени (особенно в кризисы реформ) свежее прочтение канонического текста бросает вызов традиции.
Текст по своему характеру таков, что требует все новых интерпретаций — интерпретаций творческих и неизбежно несущих на себе отпечаток идеологии. Само наличие «книги» в этих религиозных общинах выдает определенное беспокойство, которое часто «делает старое благо устаревшим» [2] — старое благо, то есть, в том числе, и некоторые древние толкования. На вопрос о том, почему именно текст требует все новых интерпретаций, можно ответить, прежде всего, словами Дэвида Трэйси: такова уж природа «классики» — быть вечным источником новых открытий (Tracy 1981). Я не вполне согласен с тем, как Трэйси видит «классику», но эта его мысль очень правильна: как и все великие книги, Библия не исчерпывается одним–единственным или даже несколькими толкованиями.
2
Имеется в виду строчка из унитарианского гимна, написанного в XIX веке Джеймсом Лоуэллом: «Time makes ancient good uncouth» («Время делает старое/прежнее благо устаревшим/отжившим»). — Прим. ред.
Однако вера говорит нам, что Библия не просто «классика»: это Священное Писание, которое Бог вручил (через творческую деятельность людей!) Церкви во свидетельство о своем присутствии в творении и своем промысле в нем. И именно потому, что эта книга дана Богом, — а Бог часто действует прикровенно, через обычные события повседневной жизни, — Библия непрестанно призывает, требует и удивляет новыми возможностями толкования. Существует лишь один способ сделать из нее мертвого идола — представить, что нам дана окончательная ее интерпретация (такой акт воображения был бы глубочайшим непослушанием Богу Живому, который пребывает и по–особенному действует в этом тексте!). Избежать этого идолопоклонства можно, лишь осознав: Бог Живой, Бог текста не дал нам раз и навсегда какой–либо одной окончательной интерпретации этой книги, вечно ускользающей от наших попыток расставить точки над
Вера только выигрывает, когда процесс развития традиции осуществляется строго, критично и с учетом лучших интеллектуальных наработок современности. Однако этот процесс должен продолжаться, — и он продолжается! — всякий раз, когда мы собираемся в синагоге или церкви, всякий раз, когда мы открываемся «новому от Слова». Но есть два влиятельных подхода, которые мешают ему. С одной стороны, некоторые христиане считают, что единственная «истинная» интерпретация уже дана, и нам остается лишь повторять ее. (Иногда эта точка зрения связана с так называемым «каноническим» подходом.) С другой стороны, «люди образованные, презирающие религию» (если воспользоваться фразой Шлейермахера), в которых мало церковности, часто подходят к традиции высокомерно и поверхностно: они считывают лишь самые буквальные смыслы текста и судят о них с позиций современной рациональности. В обоих случаях — и при конфессиональной закрытости, и при рационалистической поверхностности — удивительный и всегда новый мир Библии остается далеким и чуждым.
Глава 1. Тора
После столетий гиперкритики многие ученые сейчас возвращаются к идее, что текст Бытие — Вторая книга Царей (кроме Книги Руфь) составляет «первичный рассказ» Древнего Израиля, который питал воображение и веру иудаизма. Такое суждение вполне традиционно и сбрасывает со счета важные градации, как научные, так и канонические. Что касается последних, то здесь игнорируется каноническое разграничение между каноном Торы и каноном Пророков: литературно оно маркировано рассказом о смерти Моисея в конце Второзакония. В научном плане не учитывается различие между Жреческим/Священническим материалом из Бытие — Числа и девтерономическим богословием, которое доминирует в корпусе Иисус Навин — Вторая книга Царей. Соответственно, концепция «Первичного Рассказа» имеет свои изъяны. В той мере, в какой она корректна, можно сказать, что эти девять книг (считая Первую и Вторую Самуила за одну, Первую и Вторую Царей за одну) образно описывают память Израиля через рассказ о событиях с сотворения мира (Быт 1) до вавилонского плена (2 Цар 25).
Без сомнения, 2 Цар 25:27–30 знаменует четкую литературную, историческую и богословскую концовку. Если учесть эту концовку, где царский дом Иуды депортируется в «нечистую землю», Первичный Рассказ можно считать очень необычным актом воображения: ведь по сути выходит, что история мира (небес и земли) устремляется к изгнанию жителей Иерусалима в чужую землю. Здесь отражено восприятие «истории мира» как «нашей истории», то есть истории израильских изгнанников. И ведь создатели канона дерзнули утверждать подобные вещи не только об Израиле, но и о Боге: замысел Божий о мироздании как бы прерывается на паузу в VI веке до н. э., во время вавилонского плена Израиля. Вообще способность данного произведения сплести воедино величайшую истину о мире с конкретной реальностью жизни поразительна: здесь проявляется великий потенциал ветхозаветного текста к интерпретации.Однако даже если признавать существование Первичного Рассказа, необходимо оговорить важные нюансы и разбить все его повествование на более мелкие части (что предполагается и каноном).
Если исходить из канона, Первичный Рассказ четко делится на Тору (Бытие — Второзаконие) и Ранних Пророков (Книга Иисуса Навина — Вторая книга Царей). Это важное деление отражает как скрытую историю литературного развития, так и богословское суждение о различии нормативного характера и авторитета этих частей канона. Как мы увидим далее, граница между Торой и Ранними Пророками далеко не формальная. Именно здесь помещен рассказ о смерти Моисея: заканчивая Тору смертью Моисея, традиция хочет сказать, что Моисей — нормативный персонаж, учитель, гарантирующий авторитет Торы. Это вовсе не означает, что Моисей лично написал Тору: посредством данной атрибуции Торы лишь утверждается его непревзойденный авторитет в традиции. Далее, Книга Иисуса Навина начинается с того, что Израиль входит в Землю Обетованную. Соответственно, Тора Моисея и жизнь Моисея завершаются до вхождения Израиля в Землю: согласно Втор 34:4, Моисею было не дано совершить этот путь. Если Ранние Пророки (Иисус Навин — Царства) говорят о пребывании Израиля в Земле Обетованной, то Тора — об Израиле как о народе, устремляющемся в Землю Обетованную (Sanders 1972). В этой главе мы поговорим о Торе, а о Ранних Пророках — чуть позже. Конечно, при этом я не отрицаю, что обе эти части Первичного Рассказа тесно взаимосвязаны. В Торе заложено глубокое упование на обретение Земли Обетованной, а рассказ о Ранних Пророках полагает нормативной Тору. Данная диалектика («не на Земле» — «в Земле») определяет самопонимание Израиля в Бытие — Вторая книга Царей. Именно благодаря ей связь Торы и Ранних Пророков столь сильна и убедительна. Без нее понять ветхозаветное богословие невозможно.
Итак, первые пять книг Ветхого Завета (Бытие — Второзаконие) составляют Тору иудаизма. В христианском словоупотреблении закрепился неточный перевод слова «Тора» как «Закон». Правильнее перевести его как «Учение». В своей окончательной форме Тора является нормативным учением иудаизма, а, следовательно, также нормативной традицией, к которой постоянно апеллируют Иисус и ранняя церковь. Тора сочетает в себе повествование и постановления, хотя не вполне ясно, каково соотношение между ними. Взаимосвязи между повествованиями и постановлениями Торы было посвящено множество научных исследований. Одна исследовательница размышляет:
Что есть Тора: законодательные установления, скрепленные повествовательными разделами? Или прежде всего повествование, в которое то тут, то там вставлены блоки законов?.. Что первично, а что вторично: стоят ли законы на первом месте, или они — всего лишь детали повествования? Впрочем, задаваться подобными вопросами — все равно, что спрашивать, что изображено на картинке–загадке: ваза или человеческий профиль. В Торе не может быть ни серии заповедей без повествования об откровении, ни повествования об откровении без заповедей. Рассказ об откровении обосновывает законы, а законы сообщают содержание откровения. И хотя анализировать отдельно взятые законы и собрания законов необходимо, не стоит упускать из виду возможность более глубоких смыслов, которые могут открыться, если брать законы вместе с окружающими их повествованиями
В течение долгих лет библеисты пытались воссоздать литературную предысторию Торы, то есть сложный процесс развития традиции, увенчавшийся созданием пяти свитков, которые впоследствии образовали каноническую, нормативную Тору. За 250 лет исследований ученые пришли к выводу, что Тору составляют (а) многообразные и многогранные традиции, происходящие из разных контекстов (в том числе неизраильских материалов и культур), а также (б) редакция и интерпретация этих традиций, осуществлявшиеся под богословским углом в течение длительного времени. Иными словами, развитие традиции предполагало усвоением, переработку материалов. Традиция, оформившаяся в ходе этого долгого процесса, исключительно комплексна и многогранна и свидетельствует о характере, замыслах и присутствии ГОСПОДА, Бога Израилева, Бога–Творца небес и земли, Избавителя и Владыки Израиля. Очевидно, однако, что богословская редакция традиции не всюду была достаточно глубока и радикальна, поэтому в нынешнем тексте Торы можно видеть некоторое противоречие между многообразием материалов (которые по–прежнему не утратили собственного голоса) и богословской интенцией (которая стремится гармонизировать многообразие, а при необходимости — стереть первоначальные смыслы). В научной среде уделяют больше внимания комплексному и многообразному характеру материалов, а в «церковных толкованиях» — богословской константе, которая образовалась в ходе развития традиции. Думаю, оба подхода имеют свои достоинства, а потому не следует возвышать какой–либо из них за счет другого или считать какой–либо из них более респектабельным в интеллектуальном плане. Стало быть, ответственность интерпретатора состоит в том, чтобы совместить критическое чутье к многообразию текстов с «каноническим» стремлением к постоянству и целостности.
Согласно древней традиции, отраженной и в Новом Завете (Мф 19:7–8; 22:24, Мк 1:44; 7:10, Рим 9:15; 10:5, 19, 1 Кор 9:9; 10:2), «автором» Торы был Моисей. Нормативное для себя учение Израиль приписывал самому авторитетному для себя учителю. Не следует, однако, думать, что речь идет об «авторстве» в современном смысле слова: традицию интересовал авторитет, а не авторство. Вопрос о «Моисеевом авторстве» Торы обсуждался в течение длительного времени, и ученым удалось вскрыть комплексный характер традиций, скрывающихся за концепцией «Моисеева авторства». Отметим кратко четыре научных подхода к этой проблеме.