Вы слышите их?
Шрифт:
И другой, сидящий напротив, смотрит на него с симпатией… Вот видите, вы согласны со мной… право, не было никаких оснований вбивать себе в голову… Вполне невинный смех… свойственный их возрасту…
Он подымает голову еще выше, напрягается еще сильнее… у них там идет возня… Дверь открывается и что-то, нечто вроде первоапрельской бумажки, которую привязывают на кончик нитки… медленно спускается… он смотрит… Что это?.. Он слышит негромкие взрывы… видит раскачивающийся над своей головой плакатик, где черным по белому написано: Невинный смех… Он хватает записку, срывает ее, комкает и торопливо прячет в карман… Нет, отнюдь не невинный… за кого вы меня принимаете?
Я никогда в это не верил… нитку втягивают наверх… смех раздается громче… и снова на кончике нитки
Друг начинает ерзать на своем кресле… Может, это и свидетельствует о здоровье, но, по-моему, они слишком уж затянули удовольствие, это начинает, в конце концов, раздражать… Нитку вновь втягивают, опускают. На плакатике, который болтается, щекоча голову друга, огромными буквами начертано: Ехидный смех… Друг обеими руками отбивает бумажку, но она парит вокруг его макушки, касается ее, взмывает вверх, снижается и, наконец, падает прямо на лысую голову… он подымает руку, хватает бумажку, рассматривает… Что это? Ехидный… Да, никаких сомнений: ехидный — самое подходящее-слово… Все же, простите меня, надо признать, в таком смехе, в такой скрытой издевке, коль скоро вы сами утверждаете, что они хотят поиздеваться, и впрямь есть нечто ехидное…
Вид у него оробелый, он сам испуган тем, что сейчас сказал, и уже готов пойти на попятный… очевидно, ему вспоминаются драмы, вызванные его словами о «посредственностях».
Но от того, что происходит перед ним, он весь подается вперед, вцепившись руками в подлокотники кресла, тараща глаза: голова утвердительно кивает, лицо сияет удовлетворением, блаженная улыбка… Теперь вы сами видите, я был прав, я же вам говорил: ехидный смех. Но это слово не страшит меня. Нисколько. Напротив. Оно меня приводит в восторг. Когда вас ломают, гнетут, надо сопротивляться, ничем не брезгуя. Даже ехидством, оно необходимо. Оно действует. Ехидство я принимаю. Пусть эти дети ехидничают, пусть будут такими, какими им захочется, какими угодно, лишь бы оставались собой. Лишь бы жили… по-настоящему… Пусть самоутверждаются против меня, если так нужно, я это приемлю, я этого хочу… пусть ранят меня, топчут, если это принесет им пользу, пусть даже убьют…
Смех стихает. Плакатики подымаются. А они спускаются, подходят к нему… Ну что ты сходишь с ума… Они гладят его по голове, протягивают ему свой носовой платок… На, я не могу видеть тебя в таком состоянии… Ты сам не знаешь, что придумать, только бы помучить себя, растравить… Ну, что ты еще сочинил? Что это значит, что это говорит нам: Ехидный. Издевательский. Невинный?.. Невинный, сам знаешь, не большего стоил. Как мог ты подумать, что топорные слова из чужого обихода… слова, взятые из лексикона посторонних, из их словарей…
Это верно, они правы, как могут эти старые, заскорузлые слова объять, вобрать то, что непрерывно циркулирует между нами, такое текучее, зыбкое, переливчатое, то, что ежесекундно меняется, расплывается во все стороны, то, чего не задержать никакими пограничными столбами, то, что наше, только наше… Какое слово, пришедшее извне, может упорядочить наши отношения, разъединить или сблизить нас?.. Ты отлично знаешь, что здесь, в нашем доме, все эти слова… Мы употребляли их смеха ради. Чтоб позабавиться…
Он ощущает, как свежие упругие щеки касаются его щек, вдыхает идущий от их кожи запах молока и меда, соки, которые полнят их, текут в нем… он вырывается, отталкивает их… Нет, оставьте меня… Нет, не надо. Не сливаться… Мы должны сохранять дистанцию. Я поневоле стесняю вас, на вас давлю… Тяжкое бремя. Мертвый груз… И вообще, природа делает свое дело, придет день, а он уже недалек…
Они зажимают ему рот своими крепкими ладонями… Замолчи, не говори так… Ты ведь знаешь, это невыносимо для нас… — Ладно, ладно, молчу…
Но ты меня щекочешь… Он трясет головой с видом старого ворчуна… оставь меня, что ты делаешь? Он ощущает на шее их легкие пальцы… — Опять ты зарос… придется мне тебя постричь… Да это он из кокетства, ты же знаешь его. Думает, это ему к лицу… Он качает головой, смеется… — Ну и глупые вы…И вдруг, была не была, он не может устоять, в счастливом порыве он наклоняется над столом, хватает в руки зверюгу, протягивает им… Нате, возьмите, Унесите ее отсюда. Она ведь все равно достанется вам. А мне она больше ни к чему. Право, я не дорожу ею, сами знаете, я не дорожу ничем, кроме… он кивает на них… кроме моих маленьких дурачков… И почему только… Ну, чего вы ждете? Опа вам не нужна?
Они не двигаются, вид у них смущенный… — Ты ведь это не всерьез? Нам? Тебе ведь будет не хватать ее… — Говорю вам, мне все равно… И потом я знаю…
Она протягивает руки, берет зверюгу, прижимает к себе… Да, можешь не сомневаться, я буду беречь ее, хранить, а ты станешь ее навещать… Так хотя бы… она грозит пальчиком, лукаво улыбается ему… так ты хотя бы будешь чаще заходить к нам наверх, злой серый волк…
Да где же это, черт побери? Было здесь, он сам отложил… но они, как водится, схватили, бог знает зачем им это понадобилось, бог знает что их могло тут заинтересовать… даже не спросили, считают, им все дозволено, берут все без разрешения…
Он взбегает по лестнице, останавливается перед дверью, взявшись за ручку… Лучше бы спуститься обратно, не настаивать, не видеть, не натолкнуться… Не знать… Да минует меня… Сердце не лежит… Но что это еще за приступ слабости, малодушия… точно они еще могут чем-нибудь удивить его… не станет же он ждать, пока они выйдут, чтобы спросить их… ему это нужно сейчас, немедленно… он поворачивает ручку, распахивает дверь… Ну конечно… Среди всего этого кавардака, раскиданных пластинок, иллюстрированных журналов, сваленных на пол, разбросанной одежды… Ага, вот он, так я и знал. Нет, вы просто неисправимы. Конечно, это вы взяли… — Что? Что еще мы взяли?.. Он наклоняется, подымает. — Вы же видели, что это последний номер… Я едва успел его проглядеть… Сколько раз я просил вас… Но все как об стену горох… — Ладно, я тебе обещаю, я больше не буду, я думал, ты уже прочел, он валялся несколько дней… Куда ты торопишься, присядь на минутку… Он вздыхает… — Где?., в этом хаосе… они суетятся вокруг пего, прибирают, сдвигают в кучу пластинки, журналы, освобождая место на диване, и он опускается… — Подожди, дай подложу подушку… вот так… так тебе будет удобнее… он опирается па подушку, продолжая тихонько ворчать, а они рассаживаются вокруг на стопках газет, прямо на ковре, поджав под себя ноги.
Он, как бы в рассеянности, как бы ничего не видя, скользит взглядом по стенам, по мебели… на миг задерживается у ларя… и отводит глаза… Да, она пока на месте, он различил темную массу там, где помогал установить ее, отступая, приближаясь, чтобы убедиться, что именно здесь, возле окна, свет падает правильно и она будет хорошо смотреться… Слушая их, разговаривая с ними, он вновь касается отсутствующим взглядом… груды писем, почтовых открыток, рекламных проспектов, прислоненных к морде, к бокам и отчасти ее загораживающих… А на спине что-то вроде протуберанца… Осторожно, как бы невзначай, его взгляд возвращается к ней… Что-то вроде сиденья, на манер тех, какие водружают на прирученных слонов, недостает только балдахина… Он пытается поддержать разговор, не показывая вида, но голос его звучит отчужденно, потусторонне… голос привидения… Это какая-то темная чаша… его пустой взгляд пронзает ее… узнает… это раковина гигантской устрицы… Наверно, до краев полная окурков, пепла, а зверюга служит ей теперь подставкой… или, скорей всего, не надо приписывать им осознанного намерения, определенного замысла… они просто забыли убрать пепельницу, которую поставили, не думая, на первое попавшееся свободное место, чтобы она была под рукой, когда эта рука с сигаретой, покачиваясь, машинально тянулась в поисках полого предмета, куда можно стряхнуть пепел… Он стыдливо, опасливо отводит взгляд…