Выбор
Шрифт:
— Устя… помочь?
Не хотелось ему смотреть, сил душевных не было.
Он-то любил. А она?
Неужто все игрой было? Подлостью? Приворотом, колдовством заугольным? В глаза о любви говорила, за глаза силу из него сосала…
Устя кивнула.
Поняла, царю хоть чем отвлечься надобно.
— Лучинкой эту тварь подпали… вот так.
Борис повиновался, ткнул лучинкой горящей в брюхо твари, с удовольствием даже. Ужо тебе, гадина проклятая!
Паук заниматься пламенем не хотел, словно бы лапами дергал, корчился, и настолько это было омерзительно,
Вой такой был, что стена не спасла от него, не уберегла, даже дрогнула, кажется.
Устя ничего сделать не могла, она палочками паука держала крепко-крепко, словно могла эта тварь упасть и сбежать… а может, и могла, кто ж его знает? Корчился он ровно как живой.
А Борис к глазку прильнул.
И…что тут скажешь-то?
Марина на полу билась, выгибалась, служанки в стороны разлетелись, по стенам жались… царица то дугой изгибалась, то по полу каталась, выла жутко, на губах алая пена выступила… стража двери отворила, да и замерли на пороге. А как тут быть, когда царица?
Она ж… ее ж… вот как тут схватить-то?
Наконец вчетвером одолели, к полу прижали, а тут и Боре на плечо рука легкая легла.
— Догорело.
— Устя… она это?
— Она. Поспешать тебе надобно, Боря.
— Куда?
— Меня проводить и к себе бежать бегом. Сейчас к тебе кинутся, о Марине расскажут…
Борис только за голову схватился. Он и не подумал о таком-то… да и как тут подумаешь?
— Устя… да, конечно. Пойдем, провожу я тебя, и приду завтра, так же, вечером.
Устинья кивнула и молча за ним поспешила. И как же благодарен Борис ей был за это молчание! Никаких слов ему слышать не хотелось.
Пусть жена давно изменяла, пусть давно из него силу пила, да он-то об этом только сейчас узнал! И с этим жить предстояло, сколь отмерено.
Уже перед дверью потайной Устинья к царю повернулась, руку ему на плечо положила.
— Не вини себя. Чтобы ведьму распознать надо или святым — или волхвом быть, а никто другой не справится, другого она оборотает, да и погонять будет.
— Устя…
— Уж ты поверь мне. Тут любой бы поддался. Не себя вини — того, кто тебя к ней привел, а может, и он не знал. Ведьмы… они хорошо прячутся, дано им такое, не то б давно их перебили.
На миг пальцы на его плече сжались — и Устя в комнату свою скользнула.
Борис за ней дверь закрыл — и на секунду слабости одолеть себя, наружу показаться позволил. Пока не видит никто, к стене прислонился, простонал глухо.
Маринушка!
За что?!
Ведьма?
Так-то оно так, а никто ее не заставлял Борису вредить. Ему самому, лично. Допустим, надобно ей силу из людей пить. Но ему она в любви клялась…
Никогда Борис никому в том не признается, но Марину он казнить будет не за ведьмовство, а за обман. За ложь в глаза. За любовь притворную…
Остальное уже потом.
Успел Борис вовремя. В дверь крестовой комнаты стучали уже, пока еще робко, нерешительно, чай государь тут не баб валяет, он молится!
Потом
сильнее застучали, но Борис уж отряхнулся, волосы пригладил, дверь открыл.— Боярин Пущин? Что случилось, Егор Иваныч?
— Не вели казнить, государь, а только беда у нас.
— Какая?
— С царицей неладное.
Боря кивнул, не замечая взгляда удивленного. Боярин Егор не такой реакции ждал. Да скажи ему еще месяц назад, что у царицы хоть ноготок сломался — царь бы огневался, к жене бегом побежал. А сейчас едва идет, спокойно так, вразвалочку…
Неужто повезло им?
Разлюбил царь свою рунайку?
Боярин Пущин еще с отцом Бориса дружил, самого царя несмышленышем помнил. И любил, чего уж там! Как мог, так и заботился о Борисе, и рунайку его терпеть не мог!
Приползла, гадина, обволокла, отравила… и ведь не вырезать ее, не выгнать… хорошо еще сам боярин при царе остался. А могла бы и его выжить, тварь ползучая.
Но Марина неглупа была. Понимала, если всех подряд выживать, кому она не по душе, палаты опустеют. Так что боярин при царе как мог, так и служил.
Все понимал, бесился, Борису помогал, как мог, молился, чтобы государь в разум пришел — услышал Господь молитвы его?
Неуж повезло им? Так он и еще попросит у Бога, есть ему о чем!
Господи, помоги! Хоть бы эта гадина подохла, пока он за царем ходил!
Царица на кровати лежала, белая, белее простыней, только косы черные выделяются, и родинка приметная. Даже губы, кажется, и те побелели.
Борис рядом присел, руки царицы коснулся.
— Маринушка?
Глаза открылись, огромные, лихорадочные…
— Боря! Плохо мне!
— Что не так, Маринушка?
Царю даже любопытно было, что Марина скажет.
— Боренька, извести меня хотят. Порчу наводят!
— И как же?
— Не знаю я… Боря, объяви розыск!
— А искать-то кого? А, женушка?
Марина даже в таком состоянии поняла — неладно дело, в царя вгляделась, на локтях приподнялась — и задохнулась, обратно упала.
— Ты… ТЫ…
— Я, Маринушка. Я, супруга моя любимая. С детства пауков не люблю…
Боярин Пущин не понял, к чему это сказано было, но царица еще белее стала, хотя вроде как и некуда уже. Оказалось — есть куда.
— Ты…
Борис на боярина оглянулся, но выгонять не стал.
— Прости, Егор Иванович, что придется тебе это услышать, да только и наедине я с царицей не останусь больше. Ведьма она. И болезнь ее оттуда идет.
— Ведьма?
Марина промолчала. А чего тут говорить, когда все известно стало. Она все почуяла.
И как паука ее уничтожили, и… по ней это сильно ударило.
Он высасывал силу, собирал, ей отдавал… талисман за долгие годы частью ее стал, срослась она с ним. Того паука для нее из жарких стран привезли, мать за громадные деньги заказывала, пока Марина маленькой была, она с ним просто играла. Ядом его врагов травить можно было. А как пауку срок пришел, так Марина его кровью своей привязала, высушила по всем правилам… а теперь его нет.