Выбор

К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.

Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовала, опять к глазку приникла.

Такое на кровати роскошной творилось…

О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя, хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?

Два тела переплетались, в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками…

Устя руку ко рту прижала.

Кажется ей, что знает она, кто это…

Тела сместились чуточку.

И…

Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.

Царица Марина.

Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза…

Вот глаза и были самым страшным.

В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.

И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее… влажная, довольная… кажется Усте — или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно…

Страшно…

* * *

В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас — какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.

От глазка оторвалась, огляделась… хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!

Бориса аж трясет… еще секунда и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла — и глазок закрыла.

Дернулся Борис, ровно опамятовал.

— Устя?!

— Ты в порядке? Боря?

Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.

— Нет. Это… Марина?! Моя Марина?!

Устя голову опустила.

— Прости. Не знала я, что она тут.

Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое…

— Маринушка, Маринушка моя…

В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось… где он? Что он? Ничего не понятно… больно-то как!

Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.

— Тихо, тихо, Боренька… успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того…

Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря опамятовал, в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния….

Любил он ее!

Ведьма там, не ведьма, колдовка… да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!

Красивая, умная, хорошо с ней… какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!

И сейчас вот такое увидеть — это как в душу плевок. Страшно это…

А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.

Ничем.

Что тут сделаешь?

Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться — вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это…

Наверное, не меньше часа прошло, прежде, чем Борис разогнуться смог, дышать начал… словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.

Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.

Не пойдет он сейчас?

Умрет, наверное.

А ему нельзя, никак нельзя… там его ждут и зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял — и столько боли в нем звенело, столько отчаяния… а Устя и правда с ума сходила.

Чутьем волхвы понимала она — не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.

Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая… чувствуется. А на душе как?

Когда уж больше десяти лет — и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом… потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.

Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась… получалось ли?

Знать бы!

Знаний не хватает, сил не хватает…

Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял.

— Устя… за что?

И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась.

— Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.

— И подниматься не хочется.

Устя молча его по голове погладила, ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул.

— Посмотри… ушли?

Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.

Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищенного.

— Ушли.

— Ты…. Ты Марину почувствовала?

Устя задумалась. И лицо руками закрыла.

— Нет… не Марину.

— Нет? А что ж тогда?

— Я… я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла, и не поняла, что она там — и не подумалось бы такое никогда!

Боль там, радость ли… сколько уж лет Борис на троне сидел. Да не просто седалищем место грел, всерьез своей страной правил, и воевать доводилось, и бунтов несколько пережил, наследство отцовское. Вот и сейчас… собрался с мыслями, на Устинью посмотрел.

— Договаривай, Устёна.

Может, и не сказала бы Устя ничего, но это имя обожгло, словно повязку с раны рванули. Больно стало, отчаянно…

— Черноту я искала, ее и нашла, Боря. Хочешь, казни меня за дурную весть, а только не так проста царица твоя, как ты думаешь. Умеет она что-то… не просто блуд то был, что-то еще было, недоброе…