Выдумки чистой воды

Между тем сдавление серых пальцев стало нестерпимым, Водяной огляделся в поисках спасения... И взор его померк.

Тень, полонившая его, принадлежала тому самому бородачу в шубе, который возвышался посреди площади. Но самое ужасное... самое непостижимое заключалось в том, что руки... руки, тень которой и впилась в Водяного... этой руки у памятника не было!

Да, да, да! Судя по всему, она когда-то властно тянулась к Городу, распростертому невдалеке, как бы у подножия этого памятника. А теперь рука почти до самого плеча отсутствовала. Неровный серый слом - вот и все, что осталось.

Наш герой в тенях и отражениях разбирался плохо. Как и всякая нежить, он вовсе не отражался в зеркалах, кроме зеркал рек и озер, и не отбрасывал тени. Но тень несуществующего... это уж совсем невероятно!

Между тем серая призрачная удавка вздернула его на воздух и подтянула к самому лику монумента. О-о!.. Вблизи оно отнюдь не вызывало восхищения. В пыли, десятилетиями копившейся меж бровей, свили гнезда мыши.

"Вот он... супостатель... благородный король..." - мелькнула перепуганная мысль.

Губы-булыжники разомкнулись. Казалось, от звука трубного гласа разлетися вдребезги город, но и слабый листок не шевельнулся на полуголом тополе, и воробушек, придремнувший на стволе замшелого ружья, не встрепенулся. Это была лишь тень былого голоса.

– А!.. Попался, мерзавец!
– прорычала она.
– Сейчас я с тобой расквитаюсь!

– За что?
– слабо пискнул Водяной, но тут же устыдился своего голосишка, похожего на жалкий касаткин скрип.
– А ну-ка, отпусти меня! Знаешь ли ты, кто я есть? Я - царь!

– Царь?!
– изумился монумент.
– Чего царь? Природы, что ль? Х-хе! Где она, ваша природа!.. Ах ты ж козявка человечья! Знаешь ли ты, кто есть я?! Да у меня с ковра, понимаешь, народ с инфарктами уносили! Одно мое имя чернеть со страху заставляло! Находились разные... называли волюнтаристом. А я плевал! А знаешь ли ты, что, когда я скончался, эти вахлаки чуть всю работу не завалили? Разом диссиденты головы подняли! Свобода слова им! Свобода голоса! Вообрази, собрали по этому поводу внеочередное собрание-заседание! В этом самом доме, откуда я! столько дней! столько лет! всех их! вот так держал! в том самом кабинете! Ха-ха!

Ну, смех был все-таки значительнее, чем глас: одна пылинка в ноздре чугунной слегка всколебнулась.

– Заседание! Да что они могли высидеть? С их отношением к работе? Я не мог этого так оставить! Мое остановившееся сердце забилось. Я из морга явился председательствовать на их заседании. Я им показал, что такое настоящий руководитель! Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают. Зал в едином порыве поет... А ты говоришь - царь. Царей, понимаешь, когда-а еще в Обимуре потопили. Которые в слаборазвитых странах остались, так и тех скоро сметет волна народного негодования.

От этой галиматьи исчезли последние силы у Водяного. Непонятное оно пуще всего страшит!

– А, испугался!
– плотоядно пророкотал памятник.
– Понял, ничтожество, на кого покушался?!

– Я-а?..
– полуобморочно простонал наш герой, задыхаясь от боли и безнадежности.
– Когда?!

– Когда-а?
– возмутился чугунный образ бывшего руководителя Города.
– Да нынче ночью! При луне! Кто на моей длани, простертой повелительно в светлые дни грядущего, вешаться пытался? А??? Скажешь, не ты? Вон и удавка твоя валяется!
– И Водяной, мученически скосив глаза, и впрямь увидел у подножия монумента веревку с петлей. Пристроился, понимаешь! Нашел место!
– Пустые очи сверлили Водяного.
– Не припомнил, как под твоей поганой тяжестью моя рука сломалась и ты грохнулся у ног моих? Сам-то целехонек, а моя правая, руководящая...
– Изморось слез навернулась в каменных глазницах.

– Она-то вдребезги! Я тебя сразу признал. Задница обтянута, патлы... Попался бы ты мне в доброе старое время, я б тебя в двадцать четыре часа... без права проживания... Думаешь, телогрейку свою снял, так мимо проскочишь? Наше поколение бдительности не утратило!

И еще что-то, что-то еще провозглашал велеречивый кумир, блестя чугунной лысиной, но в помутившейся голове Водяного вспыхнуло понимание:

"Телогрейка? На том человеке, который сломал его руку, была телогрейка! То есть куртка! И... и мой гость самозванный, утопленник, молвил: "Я так отяжелел, что виселица рухнула". Вот кто сломал руку этому монументальному кошмару!"

Надежда на торжество справедливости придала сил нашему герою, он встрепенулся было, и тут сомнение еще более скомкало чугунное лицо:

– Не пойму, однако... Это как же так может быть? Ночью ты неподъемный был, а сейчас я тебя запросто одной только тенью сграбастал. Что за чудеса науки и техники? Неужто ты - не ты? Неужто я промашку дал?

– Дал, дал!
– возопил наш неразумный, жизни не знающий герой. Промашку!

Словно бы молния просверкнула в черном взоре.

– Я-то? Я - про-маш-ку?
– потрясение прогудел чугун.
– Ты соображаешь, что болтаешь? Обо мне - такие слова! Да смерть тебе!

И тут... и тут раздался раскалывающе-звонкий удар грома.

*

Гром! Последние силы оставили при этом звуке нашего героя. Водяные, надо заметить, грома вообще боятся, потому что в грозу их видно: беззащитны они в эту пору перед человеческим взором. И стоило представить Водяному, что его истинная природа сейчас станет явной, что будет он, при всех знаках отличия Обимурского владыки, при серебряном хвосте, зеленой бороде и роскошных кудрях, полузадушенно извиваться в плену у монумента, подобно жалкой рыбке-плетешке... как возмутилась вся его сдавленная гордость, он рванулся, намереваясь дорого продать свою жизнь, и... брякнулся на асфальт, потому что тень торопливо разжала пальцы.

– Ну, твое счастье! Опять ты от меня уходишь!
– еле слышно раздалось в вышине.
– Но уж на третий раз не уйдешь!

А гром ударил еще раз, и еще, и повторился, и приблизился, и заполонил собою площадь, и еле живой царь Обимурский понял, что нет никакого грома, нет никакой грозы (какая же это может быть гроза в конце сентября!), - а есть медный грохот литавр и рокот барабанов. Громоподобный марш бил в дома, в асфальт, в облака!

На площади уже печатал шаг оркестр, а за ним тянулась нестройная колонна молодых людей. То есть колонна эта изо всех сил пыталась быть нестройной, она рассыпалась бы, кабы не шли обочь старики и не поддерживали равнение, не понужали молодых держать строй.

Водяной кинулся было прочь, подальше от памятника, но невольно взор его приковался к лицам идущих. А посмотреть было на что!

Так, в колонне двигались лица самые что ни на есть разноцветные. Розовые, белые, голубые, желтые, зеленые! Даже серо-буро-малиновые. Встречались лица в полосочку или в клеточку. У тех же, кто направляли колонну к стройности, лица были прозрачно-восковыми, однако все как одно пламенели кумачовым румянцем, придававшим старикам вид неувядаемой бодрости, негаснущего задора и вечного стремления вперед. Однако... однако и молодежь, как заметил Водяной, была не столь проста. Если задние ряды щеголяли противоречивостью окраски, то идущие впереди тоже горели румянцем.