Выход: Запад
Шрифт:
Какое-то время они просидели молча; температура снаружи начала падать. Саид принес одеяло, и они закутались в него. А потом, не глядя друг на друга, они начали смеяться, и Надия смеялась до самых слез.
* * *
В Марине почти не было индейцев, которые умерли или были истреблены давно, и можно было видеть их очень редко — на импровизированных торговых постах — но, возможно, и чаще, когда они одевались и вели себя точно так же, как все остальные. На торговых постах они продавали прекрасные украшения из серебра и одежду из мягкой кожи и яркую цветную материю, а их старейшины, казалось, обладали безграничным терпением и точно таким же печальным видом. Истории рассказывались в тех местах, куда приходили послушать их люди со всех
Все же было бы неправдой утверждать, что там почти не было коренного населения, ведь быть коренным — относительная вещь, и многие другие относят себя к коренному населению в этой стране, что означает: они или их родители, или их деды и бабушки, или деды и бабушки их дедов и бабушек родились на куске земли, протянувшемся от средне-северно-тихоокеанской части до средне-северно-атлантической, и что их проживанию здесь не способствовали никакие физические миграции за всю их жизнь. Саиду казалось, что люди, которые больше всего отстаивали эту точку зрения — право считаться коренным населением взятое силой — не были в почете у бледнокожих людей, похожих на выходцев из Британии, поскольку большинство этих людей явно были озабочены происходившим сейчас на их родине, причем за такое короткое время, и многих злило это происходящее.
Третий слой коренности состоял из тех, кто отсчитывали свое происхождение — иногда мельчайшей крупицей в их генах — от людей, привезенных рабами из Африки на этот континент несколько столетий тому назад. Тот слой не был настолько велик по сравнению с остальными, и все же он был очень значим для общества, изменившегося под его влиянием, и невыразимое словами насилие было вызвано им, и — все же — тот слой выжил, стал плодородным, пласт почвы, давший возможность вызревать будущим перенесенным сюда пластам земли, и к ним стало притягивать Саида после того, как однажды в пятницу он решил пойти в молитвенный дом, где пастором был один человек, выходец и приверженец традиций третьего слоя, и Саид обнаружил после нескольких недель проживания в Марине, что слова этого человека полны душеспасительной мудрости.
Пастор был вдовцом, а его умершая жена родилась в той же самой стране, что и Саид, и выходило так, что пастор немного знал язык Саида, и его подход к религии частично был знаком Саиду, хотя, в то же самое время, и довольно непривычный. Пастор не только проповедовал. В основном он занимался тем, что кормил, давал убежище своей пастве и учил их английскому языку. У него была небольшая, но эффективная, организация добровольцев, молодых людей цвета кожи Сида и темнее, и к которой вскоре присоединился и Саид, и среди тех молодых мужчин и женщин, с кем трудился Саид, была одна особенная женщина — дочь пастора — с кудрявыми волосами, затянутыми высоко вверх куском материи, та женщина, та особенная женщина, с которой Саид избегал говорить, потому что каждый раз, когда он смотрел на нее, у него схватывалось дыхание, и он виновно вспоминал Надию и думал, что лучше не пытаться ничего делать.
* * *
Присутствие другой женщины дошло до Надии не отстраненностью Саида, как могло бы ожидаться — наоборот. Саид выглядел более счастливым и готов был выкурить в конце дня с Надией сигарету, или, по крайней мере, разделить с ней пару дымков, привыкнув к силе местной травы; и они начали разговаривать друг с другом о ни о чем, о путешествиях и звездах, об облаках и музыке, услышанной ими из других хижин. Она ощутила, как возвращалась какая-то часть Саида.
Ей очень захотелось при этом стать прежней Надией. Однако, хоть она наслаждалась болтовней между ними, и настроение их улучшилось, они редко касались друг друга, и желание его прикосновения, давно угасшее, не зажглось в ней прежним огнем. Надии стало казаться — нечто внутри нее успокоилось, затихло. Она говорила с ним, но слова заглушались ее собственными ушами. Она лежала рядом с Саидом, засыпая, но без желания прикосновения его рук или его рта к ее телу, застывшая, словно Саид становился ее братом, хотя у нее никогда не было брата, и она не понимала, что означало это слово.
В ней не умерла ее чувственность, ее чувство эротичности. Ее легко охватывали эти ощущения, когда она проходила мимо красивого мужчины, идя на свою работу, когда вспоминала музыканта — ее первого любовника — и когда приходила на ум девушка из Миконоса. Если Саида не было рядом, или он спал, она ублажала себя,
и когда она ублажала себя, то вспоминала с каждым разом ту девушку — девушку из Миконоса — и яркость воспоминания больше не удивляла ее.* * *
Ребенком Саид помолился в первый раз просто из одного любопытства. Он видел, как молились его мать и отец, и их действие было загадочным для него. Его мать, обычно, молилась в спальне чаще всего один раз в день, если не было какого-то особенного дня, или кто-то умер среди родственников, или из-за болезни, и тогда она молилась гораздо чаще. Его отец молился, в основном, по пятницам в обычных обстоятельствах и лишь спорадически во время недели. Саид смотрел, как они готовились, смотрел, как они молились, смотрел, какие лица были у них после молитвы — обычно улыбающиеся, словно успокоенные или освобожденные, или утешенные — и ему становилось интересно: что происходит, когда молишься; и ему было любопытно ощутить это самому, и тогда он попросил, чтобы его научили, еще задолго до того, как родители подумали об этом же; его мать дала ему все необходимые инструкции в одно очень жаркое лето, и таким образом для него все началось. До конца своих дней молитвы иногда напоминали Саиду о матери, о родительской спальне с легким запахом парфюма и о потолочном вентиляторе, разгоняющим жару.
При достижении подросткового возраста отец Саида спросил его, если бы он захотел пойти вместе с ним на пятничную общую молитву. Саид согласился, и после этого в каждую пятницу — без пропусков — отец Саида приезжал домой и забирал с собой сына, и Саид молился с отцом и с другими мужчинами, и молитва для него стала вроде мужского бытия, бытия одного из таких же мужчин — ритуал, приведший его во взрослость и к пониманию того, чтобы быть особенным человеком, джентльменом, вежливым человеком, защитником сообщества, веры, доброты и порядочности, человеком, другими словами, как его отец. Молодые люди, конечно же, молятся по разным причинам, но некоторые молодые люди молятся в честь добродетельных людей, которые вырастили их, и Саид был одним из тех.
Ко времени его поступления в университет родители Саида начали молиться гораздо чаще, чем когда он был моложе, возможно из-за того, что потеряли много дорогих им людей их возраста, или возможно временность их собственных жизней постепенно прояснялась для них, или возможно они волновались за жизнь сына в стране, где, как казалось, поклонение богатству ценилось превыше всего — как ни пытались люди восславить другие ценности — или возможно просто потому, что родительское отношение к молитве стало более личным и более глубоким за прошедшие годы. Саид тоже чаще молился в то время, по крайней мере раз в день, и он начал ценить дисциплину молитвы: сам факт, что она стала моральным кодексом, его обещанием, за которое он отвечал.
Здесь, в Марине, Саид стал еще больше молиться, по нескольку раз в день, и его молитвы в основе своей были символом любви к тому, чего больше нет, и что придет, и что не может быть любимым никак по-другому. Своими молитвами он касался своих родителей, к которым он никак не смог бы прикоснуться другим способом, и к нему приходило чувство того, что мы все — дети, потерявшие своих родителей, все мы, каждый мужчина и каждая женщина, каждый мальчик и каждая девочка, и мы все тоже будем потеряны для тех, кто придет после нас и будет любить нас, и эта потеря объединяет все человечество, объединяет каждого человека со всеми; временность нашей бытийности и нашей общей горести; сердечную боль несет каждый и, все же, слишком часто не замечает ее в другом человеке; и от всего этого Саиду подумалось, что перед лицом смерти стоит поверить в потенциальную возможность построения более лучшего мира для человечества; и он молился стоном, утешением и надеждой, осознавая при этом невозможность передачи этого ощущения Надии, этой тайны молитвы, проникшей в него, а выразить это было важной необходимостью; и он каким-то образом сумел выразить дочери пастора во время первой их беседы на небольшой церемонии, которая состоялась после работы и оказалась поминками по ее матери, родившейся в той же стране, откуда был родом Саид, и ее поминали совместной молитвой в годовщину ее смерти; и ее дочь — дочь пастора — попросила Саида, стоявшего рядом с ней, рассказать ей о стране ее матери, но когда Саид начал рассказывать, сам того не желая, он начал рассказывать о своей матери, и он рассказывал долгое время, и дочь пастора тоже говорила долгое время, и было очень поздно, когда завершился их разговор.