Вышли из леса две медведицы

— Ты не поверишь, что случилось. Кто-то пришел сюда, нашел это раньше меня, дождался, пока я приду, и убил меня. Ударил камнем по голове.

— Что с тобой? Кто это?

— Камнем в висок. Точно так, как мы вчера угробили того старика. Он убил меня и бросил в колодец, вместе с нашей дохлой козой.

— Слушай, ты нашел или не нашел? Сейчас не время для шуток!

— Я лежу в колодце, засыпанный камнями. Мои мозги выплеснулись на землю под деревом. Мой рот забит землей и кровью. Надо мной наша коза, и она уже немного воняет. Так что мне остается? Только шутить…

— Понятно. Так кто же тебя убил?!

— Какой-то парень. Я не знаю, как его зовут.

— Вы успели поговорить до того, как он тебя убил?

— Естественно. У нас состоялся замечательный разговор.

— И к чему вы пришли в конечном счете?

— В конечном счете он оставил тебе здесь то, что ты здесь забыл.

— Где это «здесь»? Где именно?

— Тебе придется немного поискать. Кстати, он нашел и тот камень, которым мы ударили старика.

— Как нашел?

— Он сказал, что мы идиоты, что мы перевернули этот камень, я не совсем понял, к чему он клонил. Я думаю, тебе стоит прийти сюда побыстрее, до того, как он сообщит в полицию и они найдут здесь и твою зажигалку, и мой мобильник.

Человек оборвал разговор, повесил сумку убитого на плечо и снова поднялся в свое укрытие в фисташковом дереве. Съел две оставшиеся плитки гранолы, вычеркнул их из списка на бумажке, которую вынул из кармана, выпил воды и расслабился. Через полчаса он отпил еще немного кофе из термоса и посмотрел сквозь просвет в ветвях фисташки на большой харув, на большой каменный трон у его подножья и на разверстую черную пасть пещеры в овраге поодаль. У него было время. У него были планы и цель.

Он готов был ждать.

Глава восемнадцатая

— Рута, как бы вы охарактеризовали свою семью в сравнении с другими в мошаве?

— Как особенную.

— Интересно. Другие люди здесь, в мошаве, тоже определяют свои семьи как особенные или нестандартные.

— Это потому, что им скучно. Вот они и рассказывают вам всякие истории о себе, выдумывают небылицы, хотят казаться особенными. А я нет. Я бы охотно отказалась от этой особости. Кстати, это доказывает, что я рассказываю правду. Люди не придумывают о себе такие истории. Тот, кто рассказывает такое, явно говорит правду.

— Но не всю правду!

— Нет. Не всю правду.

— И главное — в том, что касается вашего дедушки. О нем вы явно рассказываете не все.

— Да. И об Эйтане тоже. Я уже говорила вам — я пишу. Страшные рассказы о страшных поступках, совершенных страшными мужчинами, которых я люблю, и в сущности — о страшных вещах, которые я сделала бы сама, будь я на сто процентов мужчиной.

— И что же вы подразумеваете под словами «особенная семья»?

— Большинство семей здесь — это хамулы цикламенов. Так дедушка называл семьи, в которых дети остаются возле родителей. В отличие от них, наша семья из породы крестовников. У этих растений потомство разлетается во все стороны. Дедушка Зеев и его братья покинули родительский дом в Нижней Галилее. Мой отец и его брат выпорхнули из этого нашего дома, как только сумели это сделать. Наша с Довиком мать оставила нас у дедушки и уехала в Соединенные Штаты. Эйтан оставил меня и этот мир, хотя потом вернулся. Нета умер прежде времени и уже не вернется. Я не из тех, кто верит в загробный мир и в бессмертие души, и от меня вы не услышите: «Вознесся в небо, стережет нас с небес» — и другие подобные глупости. Смерть — это не вознесение. Это прах и земля. Нету зарыли в землю, и сегодня, двенадцать лет спустя, от него ничего не осталось. Ни от кого ничего не остается. И уж тем более от маленького мальчика — тоненькие косточки, такие маленькие, тоненькие… как у птички.

Комната Неты, кстати, не стала нашим семейным музеем. Я не сохраняю там его кровать, какой она была, и его одежду в шкафу, и медвежонка на подушке. Через несколько дней после его смерти она стала комнатой Эйтана, и совсем не потому, будто Эйтан непременно хотел спать в постели мертвого сына, а потому, что он боялся — или не хотел — спать со мной. Ну, не важно. Я не сильна в увековечениях. Я храню только несколько маленьких памяток — в основном его рисунки из детского сада, неполную тетрадку из первого класса с первыми буквами и несколько праздничных костюмов. Все это, кстати, я хранила бы и в том случае, если бы он был жив сегодня.

Я вспоминаю: у него были разные костюмы. Я не называю их «нарядами», потому что эти костюмы не были только нарядами. Это была смесь моего умения подражать и Эйтанова таланта к маскировке плюс унаследованная от Эйтана изобретательность. Посмотреть с одной стороны — этакий маленький мужчинка, плотно сбитый, простой, бесхитростный, сильный, с умелыми руками. А с другой стороны — время от времени он начинал кутаться в разные цветные шали и тряпки, даже соединял их английскими булавками, обнаруживая при этом неожиданный талант настоящего дизайнера. Иногда он объяснял: это я колдун, это я король, это я папа. Как-то он сообщил мне: я наряжаюсь в кого-то не отсюда. А однажды попросил себе в подарок на день рождения черную ткань, потому что он хочет нарядиться в Ангела Смерти. Скажу честно — меня это испугало. Я сказала Эйтану: «Хватит. Я больше не участвую в этих играх». Я даже удивилась — ведь он совсем не такого рода мальчик, откуда же у него такие завиральные идеи?

Ну, не важно. Так вот, некоторые из этих костюмов я сохранила, а его обычную одежду отдала в отдел социальной помощи нашего Совета и двум приятельницам, у которых были дети его возраста. Далия сказала мне тогда — она порой просто выводит меня из себя, эта женщина:

— Почему ты и мне не дашь какие-нибудь вещи Неты? Может, и у меня в один прекрасный день родится сын…

— Именно поэтому, — сказала я ей, — именно потому, что в один прекрасный день и у тебя может родиться сын.

— Не понимаю, — сказала она.

И я, в своем мозгу под диафрагмой, ответила ей: «Ничего, я и не ожидала, что ты поймешь». А вслух добавила:

— Поверь мне, Далия, тебе не нужны сыновья. Ты начала с дочерей и продолжай в том же духе. Так лучше. — И улыбнулась: — А кроме того, дочери — это куда более символично.

Мне опять кажется, что я улыбаюсь. Я иногда улыбаюсь, но не чувствую улыбки. А иногда я чувствую улыбку, но не улыбаюсь. Ну, не важно. Еще два слова о тех одежках Неты, которые я отдала в наш Совет. Однажды, года через два после этого, я увидела на нашей улице маленького мальчика из России в Нетиных штанишках. Я их сразу узнала, потому что на них были две цветные заплатки на коленях — одна в виде сердца, а другая в виде глаза. Я их сама ему нашила. Этот мальчик и его мать стояли на улице перед доской объявлений и говорили по-русски. Я увидела их и, знаете, Варда, — я не упала в обморок и не убежала и даже не подошла к ним. Просто стояла и смотрела на них, на мать и ее сына, и вдруг она тоже посмотрела на меня, тут же взяла его за руку, и они вдвоем отошли от доски и пошли от меня, все дальше и дальше, а потом исчезли за поворотом улицы. Возможно, она уловила что-то в моем взгляде, возможно — слышала какие-то рассказы и знала, кто я, а может — просто посмотрела, как иногда смотрят на меня другие женщины. Я, кажется, уже говорила вам, что женщины смотрят на меня не реже, чем мужчины. Нет, не потому, будто я такая уж красавица, вовсе нет, но, вероятно, они видят, что я довольна тем, как выгляжу. Это одно из моих боевых орудий. Та выпивка, которая усыпляет меня по вечерам, — это мое секретное оружие. А мой внешний вид — мое неконвенциональное оружие. Это приятно, и это подкрепляет, а в моем возрасте — особенно. Будь я действительно красивой, было бы еще лучше, но я довольна и тем, что есть. Каждый год я снова и снова рассказываю моим ученикам историю Давида и Голиафа [79] и каждый год говорю им, что красота была оружием Давида в той же мере, в какой его ум, его смелость и его праща с камнем. Голиаф, этот уродливый идиот, явился «с мечом, и копьем, и щитом», да еще «оруженосец шел впереди его», и стал поносить Давида грязной бранью. Как будто брань — что бронь, может защитить одного человека от другого. А Давид вышел против него со своей красотой: «видный собой», «красивый лицем» — точно женщина, которая вышла на улицу, вооруженная своей красотой, и вот — падут слева от нее тысячи и справа — десять тысяч [80] . Враги обращаются в камень, врагини испаряются от зависти. Почему «оруженосец впереди»? Это был щитоносец, он нес его огромный шит. Почему вы не спросили сразу?

79

1 Цар. 17.

80

Парафраз библейского «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя» (Пс. 90, 7).

Вот это и сразило Голиафа: он вдруг понял, что у этого парня нет силы и геройства настоящего мужчины, которые он одолел бы без труда, а есть пугающая уверенность красивой женщины, подобная сиянию тех ангелов, что пришли в Содом и поразили там всех слепотой [81] . И мне почему-то вспоминается, как накануне нашей свадьбы мы с Эйтаном поехали в аэропорт встречать мою мать, которая соизволила дать себе труд прилететь. Тогда при входе в терминал были автоматические двери, а мы ведь приехали из самой что ни на есть деревенской дыры, поэтому я сказала ему:

81

Быт. 19, 11.

— Видишь, какие новшества, Эйтан? Уже не нужно лететь в Америку, Америка сама прилетела к нам. У нас в мошаве не открывают друг другу двери из-за событий, которые произошли еще в мандатные времена, а здесь двери сами открываются для всех и каждого — заходите, милости просим.

— Никакие это не новшества, Рута, — сказал он. — Самые обыкновенные двери. Просто когда к ним подходишь ты, они сами открываются тебе навстречу. Когда ты подходишь к двери, любая из них сразу становится автоматической.