Вышли из леса две медведицы

У вас дома есть орхидеи? Хотите купить у нас? Так я и знала. Я знала, что не только семья Тавори, но и ваша семья, Варда, скрывает ужасный секрет, и вот, пожалуйста: миг неосторожности, и он вышел наружу. Точно в тот момент, когда между нами уже начала возникать некая близость, выясняется вдруг, что вы любите орхидеи. Так вот, да будет вам известно, что с точки зрения семьи Тавори и «Питомника Тавори» орхидеи — это объявление войны. Это наше «досюда и не далее», наша красная черта. Если есть на свете одно растение, которое все мы единогласно считаем невыносимым, так это орхидея. Даже Далия терпеть не может орхидей, хотя ей лично скорее пристало их любить. Я не говорю о тех дедушкиных, симпатичных, маленьких диких орхидеях, которые так и так никто не станет покупать. Я имею в виде «Ее Величество Орхидею» — самое китчевое, самое пластмассовое, самое нуворишское, самое высокомерное, самое самовлюбленное, самое жеманное, самое «смотрите на меня», самое «любите меня», самое «я не такое, как все» растение, какое только может быть на свете.

Я помню, что сказал дедушка Зеев Эйтану, когда мы сообщили ему, что скоро поженимся, и он начал наставлять его перед присоединением к семье. Он тогда сказал, среди прочего: «Три вида дерьма не должны появляться в нашем питомнике — орхидеи, бонсай и люди, которые их выращивают». Он терпеть не мог также кактусы, но не делал из этого проблемы. Бонсай? Это японские карликовые деревья. Я уже говорила вам, что деревья должны быть большими, так вот бонсай — это как раз самые маленькие деревья, какие только могут быть. Японцы берут саженец, помещают его в нарочито маленький горшок, как когда-то китайцы перевязывали девочкам ноги, и этот горшок не дает дереву развиваться, и оно навсегда остается маленьким скрюченным карликом. И я уверена, что дело не только в горшке, что они еще по-всякому над ним издеваются. Так вот — из-за страданий этих деревьев и из-за тех садистов, которые их уродуют, мы не хотим видеть их в нашем питомнике. Ни тех, ни других. Верно, многие покупатели ими интересуются, но мы не хотим держать у себя дерево, на котором какой-то ботанический доктор Менгеле производил какие-то свои эксперименты. Не у нас.

А вот тут наша контора. Это царство Довика. Здесь ничего не растет, но это самое важное место в питомнике. То, что я могу сейчас болтать с вами о диких цветах, и о нашей шелковице, и о различиях между большими и маленькими деревьями, — все это благодаря ему. Довик, несмотря на дедушкины уроки, не так уж интересуется цветами и растениями и вообще природой. Но это он вывел нас на дорогу больших дел, а большие дела — это не цикламены, или морской лук, или маки дедушки Зеева, и не клуб Эйтановых чугунков с супом, и не те петуньи, барвинки и овощи, которые мы продаем частным покупателям. Большие дела — это продажа декоративных и садовых деревьев для тех площадей и бульваров, что находятся в ведении городских муниципалитетов и районных Советов, и эту продажу Довик организует умело и успешно.

В этом углу, за конторой, вы можете опознать душ и туалет для персонала, а также туалет для покупателей и склад инструментов и оборудования. А здесь — место открытого складирования: камни для мощения дорожек, камни для террас, туф, щебень и горшки, столбы, опоры и сетки. А что мы видим тут? Тут мы видим людей. Глядя сверху, их не сразу и опознаешь. Большая часть здесь — это покупатели, но вот тут, по-моему, Далия — это она возвращается с работы и идет в контору проверить, не вытаскивает ли какая-нибудь фараонова дочь ее мужа из речной корзинки. А вот это странное существо, которое трудно опознать в таком ракурсе, — мой Эйтан, который обхватил бочонок с саженцем и несет его к грузовику. Это та работа, к которой его приговорил дедушка Зеев после смерти Неты, и это также то, чего хотел для себя сам Эйтан, — его наказание. Пожизненное заточение в стенах питомника и каторжная работа в нем, без скидки за хорошее поведение, без сокращения срока и без права на помилование. Так он выглядел тогда, и так выглядело то, что он делал в течение двенадцати лет подряд. Самое большее — мог иногда позволить себе отдохнуть за прополкой, точнее, за очисткой питомника. Он мог часами этим заниматься. Опускался на четвереньки и полз по земле — полз, высматривал сорняки и безжалостно их уничтожал, вырывая с корнем каждую травинку. Продвигался медленно-медленно, и земля, которая перед ним была покрыта зелеными стебельками, точно одетая в нежную зелень, за ним становилась красновато-коричневой, голой и безжизненной.

Это то, что он делал до того, как дедушка Зеев умер. Но после смерти дедушки, я вам уже рассказывала, — с ним что-то произошло. Словно кто-то дунул в золу, и старые угли вдруг задышали и налились багровым, пламя высунуло язычок, и огненный пальчик забегал среди углей, облизывая их и разжигая заново.

Глава двадцать вторая

— На похоронах Неты я закричала только один раз. Это было, когда приехал старый товарищ Эйтана и Неты из их части — тот, с худым, как палка, мальчиком с большими ушами. Он тогда посадил вертолет на дорогу и привел наш пикап по бездорожью к себе домой в Паран. Сейчас они пригнали наш пикап. Водитель вышел, подошел к Довику — короткая церемония объятий и похлопываний — и отдал ему ключи.

Я никогда раньше не видела этого человека. Не видела и не слышала о нем вплоть до нашей беды. Он не принадлежал к тесной компании друзей Эйтана и Довика и был намного старше — лет шестидесяти — шестидесяти пяти, невысокий, худой, тело загорелое и жесткое, как старый рабочий сапог, глаза маленькие и голубые, как сапфир, и густые, жесткие, пружинисто вьющиеся волосы, темные с проседью. Он тоже никогда раньше не слышал обо мне, а Нету впервые увидел только мертвым. Но он проехал всю дорогу через Араву [89] , чтобы вернуть нам пикап и принять участие в похоронах. И его жена с этим странным мальчиком — сын? внук? может, и он, как мы с Довиком, рос у дедушки и бабушки? — ехала за ним на своей машине всю дорогу от Аравы, чтобы потом вернуть их всех домой. Они привезли нам два ящика огромных по размеру овощей — угощать людей, которые будут приходить с утешением во время траурной недели. И вот, когда я увидела, как этот старик передает Довику ключ от нашего пикапа, я вдруг набросилась на него, сама не понимая, почему и зачем. Это было ужасно. Вы не можете себе представить, как я жалею об этом. Я кричала на него при всех:

89

Арава — длинная окаймленная горами пустынная долина, тянущаяся вдоль границы с Иорданией от южной оконечности Мертвого моря до Эйлата; мошав Паран находится в этой долине.

— Как же вы, такие все организованные, дальше некуда, сигналы друг другу умеете передать, и дорогу в темноте можете проложить без ошибки, и обеспечить все, и привезти, и расставить, и помочь, тип-топ до последнего винтика, как же вы все, такие замечательные гаденыши, дали моему ребенку умереть в пустыне! Да чтоб вы все провалились, сволочи? Как вы могли сделать такое, мерзавцы вы все?!!

Худенький мальчик подошел к нам, остановился передо мной и уставился на меня своими бесцветными холодными глазами. А мужчина ничего не сказал, только смотрел на меня добрым взглядом и молчал. Довик почувствовал необходимость вмешаться, торопливо подошел к нам и сказал:

— Познакомься, Нисо, это Рута, моя сестра и жена Эйтана. — А мне он сказал: — Познакомься, Рута, это Нисо, офицер из нашей части. — То есть: «Знай, перед кем ты стоишь». Вот, еще один из их «вождей воинства» [90] , еще один ангел из пустыни.

Но этот Нисо просто взял меня за руку, как будто мы знакомы многие годы, отвел в сторону и сказал:

— Рута, ради Бога, Рута, я друг, я только пытаюсь, чем могу, помочь.

И я перестала кричать и проклинать и начала плакать:

90

«Вождь воинства», или «Вождь воинства Господня» — так назвал себя загадочный «человек с обнаженным мечом», который явился на помощь Иисусу Навину под Иерихоном (Иис. Н. 5, 13–15); он похож на того ангела, который был послан свыше на помощь Израилю во время его странствий в пустыне после исхода из Египта. Этих «вождей воинства» иногда отождествляют с архангелом Михаилом (Дан. 12,1), хранителем израильского народа.

— Так почему же ты не помог раньше? Почему ты не позаботился предостеречь их, не сказал им, что там есть такая змея? Почему ты не убил ее? Ты же живешь там, в Негеве, ты же знаешь там каждое вади и каждый камень, ты, наверно, знаешь там и всех змей…

Я видела, что Довик показывает ему жестами, чтобы он оставил меня, что я уже сама успокоюсь, но он, наоборот, обнял меня, что было довольно смешно, потому что я была выше его на голову. Ну, не важно. Главное, что на кладбище я уже вела себя вполне нормально. Я использовала свою способность нырять, точнее — задерживать дыхание, а также метод, который разработала еще девочкой, когда наша с Довиком мать передала нас дедушке Зееву, а сама умчалась в Штаты. Я тогда научилась режиссировать сама собой, давать себе короткие, ясные указания, сначала говорила себе просто «встань», «сядь» и тому подобное, а потом перешла на более профессиональные формулировки, которыми драматург описывает своего героя: «улыбается», «вздыхает», «прощается», «смахивает слезу». И так же, как я не дала себе волю тогда, когда наша мать оставила своих детей, я не дала себе волю на похоронах мальчика, который оставил свою мать. В этой семье не распускаются.

И одним из первых моих распоряжений себе было: «Не идти рядом с Эйтаном». Точнее, наоборот, — я не дала себе распоряжения идти рядом с ним, и получилось, что мы шли отдельно, каждый сам по себе. Люди, смотрите! Слыханное ли дело?! Где это видано, чтобы осиротевшие родители, да еще молодые притом, у которых умер маленький сын, к тому же единственный ребенок, не шли вместе за гробом? А мы шли даже не вместе, а совсем «отстраненно», как иногда высокопарно говорят о людях, демонстративно идущих на расстоянии друг от друга. И не только мы — дедушка и Довик шли рядом с Эйтаном, а Далия, истекая символикой, — рядом со мной. И я заметила, что люди обращают на это внимание, перешептываются, следят, и знала, что об этом еще будут долго говорить в мошаве. Вот, семья Тавори дарит односельчанам еще одну замечательную историю.

А потом, у ямы, когда комья земли стучали о гроб, точно прощальные банальности, я отдала себе еще один приказ: не падать на землю, не терять вида, не вопить, как обычно вопят у нас в стране на похоронах. Но Эйтан, видимо, не давал себе приказов, и поэтому он упал. Не закричал — это он сделал потом, — но рухнул на землю.

Его подняли и посадили на стул. Все ждали, что я им займусь. Но этого приказа я себе не дала. Вместо этого я в качестве режиссера послала себя в качестве актера к Нисо, чтобы попросить у него прощения, и даже улыбнулась при этом: «На следующих похоронах такое не повторится, обещаю тебе». Так это у нас в семье. Мы способны улыбаться на похоронах. И даже смешить. И смеяться.