Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир

Вскоре после трех все разъехались, и в быстро гаснущих сумерках я повел машину обратно в Лондон, размышляя, не хранят ли травы древности секреты, которые мы почти предумышленно забыли.

— Кофеин, — говорил Кальдер уже под конец, — это «встань-и-иди», чрезвычайно действенный стимулятор. Содержится, разумеется, в кофейных зернах, а еще в чае, какао, в напитке кола. Полезен при астме. Изумительно мощный тоник. Жизненно необходим после шока. Сейчас в Америке, скажу я вам, суют кофеин куда ни попало и занимаются извлечением его из всего, в чем он от природы содержится. С тем же успехом можно добывать из хлеба алкоголь.

— Но Кальдер, дорогой, — сказала Беттина, — в хлебе нет алкоголя!

Он добродушно повернулся к ней: она сидела справа от него.

— Хлеб, изготовленный на дрожжах, несомненно содержал алкоголь до того, как был испечен. Если вы смешиваете дрожжи с водой и сахаром, вы получаете алкоголь и двуокись углерода, а это и есть тот газ, что заставляет тесто подниматься. Пузырьки воздуха в выпечке пахнут вином... простая химия, моя дорогая, никакой магии. Хлеб — основа жизни, а алкоголь — ее радость.

Под шутки и звон бокалов я мог слушать Кальдера часами.

Рождественская вечеринка в доме Гордона Майклза была в какой-то мере отголоском прошлого, поскольку на ней большую часть времени присутствовала аптечная подруга Джудит, Пен Уорнер. Я смог узнать ее достаточно хорошо, и понравилась она мне очень сильно, что и входило, а может быть, и не входило в намерения Джудит. Так или иначе, наша дружба зародилась все в тот же сказочный аскотский день.

— Вы помните Блуждающего Огня? — спросила Пен. — На свой выигрыш я купила картину.

— А я свой бессовестно просадил.

— Серьезно? — Она оглядела меня с головы до ног и покачала головой.

— На вас не похоже.

— А что на меня похоже? — с любопытством спросил я, а она ответила, забавляясь:

— Разумная леность и скучная добродетель.

— Ничего подобного, — возмутился я.

— Ха-ха.

Она мне показалась не такой полной, как в Аскоте, но, возможно, ее фигуру просто изменила другая одежда. А в глазах ее была все та же печаль, и врожденное достоинство, и неожиданная искорка юмора. Очевидно было, что она провела двенадцать часов — а это был канун Рождества, — отмеряя пилюли людям, чьи недуги проявили невежество в выборе времени, и намеревалась вернуться туда в шесть утра. Между тем она появилась в доме Майклзов в длинном праздничном восточном одеянии и в соответствующем расположении духа, и в течение вечера мы вчетвером поедали куропаток (с помощью пальцев) и жареные каштаны и с ребяческим наслаждением играли в настольные игры.

Джудит нарядилась в розовые розы и жемчуга и выглядела на двадцать пять. Гордон заблаговременно инструктировал меня: «Надевайте все, что вам нравится, ведь это неофициально», и сам блистал в бархатном пиджаке цвета сливы и галстуке-бабочке. Моя свежекупленная шерстяная кремовая рубашка, которая в магазине выглядела несколько театральной, здесь казалась совершенно уместной, так что по всем меркам вечер прошел в веселье и согласии, гораздо более непринужденно и легко, чем я ожидал.

Домашнее хозяйство Джудит, пока я там был, являло собой поэму неощутимости. Еда появлялась из морозильника и буфета, остатки исчезали в посудомоечной машине и в мусоросборнике. Работа распределялась по необходимости, однако сидение и болтовня имели приоритет; а такая простота достигается, как я догадывался, ценой заблаговременных тяжких трудов.

— Пен завтра вернется во втором часу, — сказала Джудит в полночь первого вечера. — Тогда выпьем и откроем подарки, и будет у нас рождественский пир в половине четвертого. Потом завтрак утром, и мы с Гордоном пойдем в церковь. — Приглашение повисло в воздухе, но я легонько покачал головой. — Ну, вы сами сможете позаботиться о себе, когда мы уйдем.

На прощание перед сном она меня поцеловала, по-дружески, в щеку, а Гордон улыбнулся и махнул рукой, и я отправился в спальню, отделенную от них общим залом, и целый час, пока не заснул, старательно вообще не думал (или не очень много думал) о Джудит в пеньюаре и без него.

Завтракали мы в домашних халатах. На Джудит был красный, стеганый, полностью скрывавший фигуру.

Они переоделись и отправились в церковь. «Помолитесь за меня», сказал я и пошел обследовать местность.

У подножия серебристой рождественской елочки в гостиной Майклзов ожидали подарки в ярких обертках, и тайная инспекция выявила, что один из них предназначался мне от Пен. Я перешел через продлеваемую ветром лужайку, сгорбившись и сунув руки в карманы, раздумывая, чем ее отдарить, и тут, как часто бывает, случай подтолкнул меня к решению.

Маленький мальчик гулял со своим отцом, держась за веревку бумажного змея, и я остановился посмотреть.

— Какая прелесть, — сказал я. Мальчик не обратил на меня внимания, но отец отвечал:

— А маленький вымогатель недоволен. Я подарил ему змея, а он сказал, что хочет роликовые коньки.

Змей, фосфорически светящийся китайский дракон с крыльями бабочки и длинным цветистым хвостом, парил и кружил, как радостный дух в рождественских небесах.

— Вы не подарите его мне? — спросил я. — В обмен на роликовые коньки? — Я объяснил проблему: необходимость быстро достать подарок.

Папаша и дитя посоветовались, и сделка была заключена. Я осторожно смотал тесемку и принес трофей в дом, гадая, что, ради всего святого, печальный аптекарь может подумать о подобной штуке; но когда Пен развернула золотистую бумагу (выпрошенную для этой цели у Джудит), то пришла в восторг и потащила всех обратно на улицу, смотреть, как она будет его запускать.

День был исполнен счастья. Мне никогда, с самого детства, не было так хорошо на Рождество. Так я им и сказал и поцеловал Джудит без стеснения под белой омелой, и Гордон, казалось, не имел ничего против.

— Вы родились с солнцем в душе, — сказала Джудит, ласково прикоснувшись к моей щеке, а Гордон кивнул и добавил:

— Он ни о чем не печалится и не знает скорби.

— Скорбь и печаль придут со временем, — сказала Пен, ничего в особенности не пророча. — Они приходят ко всем нам.

Утром после Рождества я отвез Джудит через Лондон в Хэмпстед, чтобы она положила цветы на мотилу матери.

— Я знаю, вы подумаете, что это неразумно, но я всегда езжу. Она умерла в «день подарков», когда мне было двенадцать. Только так я могу вспомнить ее... и почувствовать, что у меня вообще была мать. Я обычно езжу одна. Гордон считает, что я слишком сентиментальна, и не любит эти посещения.

— Ничего плохого в сентиментальности нет, — сказал я.

Как раз в Хэмпстеде я и жил, в верхнем этаже, снимая половину дома у своего друга. Я не был уверен, знает Джудит об этом или нет, и ничего не говорил, пока она не оставила розовые хризантемы на квадратной мраморной плите, лежащей вровень с дерном, и пообщалась немного с воспоминаниями, витающими здесь.

Когда мы медленно шли назад к железным воротам, я неопределенно сказал:

— Моя квартира всего в полумиле отсюда. Эта часть Лондона застроена особняками.