Высоко в небе лебеди
Шрифт:
Была в ее словах обида и за Митрохину, и за себя, и горечь, что жизнь проходит почти впустую, не принося особых радостей. Но Виктору было не до нее; облокотившись на пыльные пухлые папки, он сидел, задумчиво подперев голову кулаком, и растерянно твердил себе: «Завтра все сверишь, иди домой… завтра…»
В проходных швейной фабрики он увидел самодельный фанерный календарь, какие обычно висят в маленьких почтовых отделениях. Невольно прочитал: «23 ноября» и приостановился. Двадцать девятого, год назад, умерла его мать. В мозгу Виктора, почти до исступления разгоряченного воспоминаниями, возникла мысль о том, что к нему приходила не Митрохина, а мать; она боялась, что он в суете забудет о дне ее смерти. Виктор остановился; его то и дело толкали выходившие из проходной люди и постепенно
— Забыли что-нибудь или потеряли? — участливо спросил похожий на сморчка старичок-вахтер, — стены-то намедни покрасили. — Он бережно взял Виктора за локоть. «Боже мой, а я такую гадость о ней подумал, такую гадость!» — он резко освободился от цепкой руки и побежал вниз по ступенькам, сопровождаемый недоуменным взглядом старичка-вахтера.
Ноги сами принесли его на остановку автобуса.
Когда Виктор приехал на кладбище, уже смеркалось. Сквозь грязно-серое нависшее небо, словно сквозь сито, продавливался мелкий, липкий снег. Он засевал лужи, налипал на деревья и однообразные плиты памятников. Начерпав полные ботинки студеной воды, Виктор, скорее случайно, чем по памяти, нашел маленький холмик. Памятник — белый столбик немного накренился, поскольку земля под ним за лето осела.
Он опустился на колени на осклизлую землю, рукой стер с овальной керамической плитки снежную крупу — на него взглянули молодые улыбающиеся глаза матери. Год назад, перелистывая тощий семейный альбом, Виктор долго выбирал снимок. Были в альбоме строгие фотографии, сделанные когда-то для доски Почета, и два снимка, которые мать посылала сестре, жившей где-то на Кубани. Но Виктор выбрал поблекшее фото: мать стояла рядом с отцом, и это было три года спустя после свадьбы. Она очень любила эту фотографию. Ему долго пришлось упрашивать, уговаривать патлатого парня-фотографа, чтобы он перенес на керамику одну мать, ничего не подрисовывая. «У нас художник — спец классный. Ничего заметно не будет, — рассматривая снимок, ворчал тот, — с нас тоже требуют качество. Сами же потом в претензии будете». И теперь уже никто, кроме Виктора, не знал, что такая улыбка у матери была, когда рядом был отец, и когда ему, Виктору, было всего лишь два года, и что попасть на эту фотографию ему помешала простуда: тогда у него болело горло; они жили на окраине, и родители не решились везти его через весь город.
1984
Я возвращаю ваш портрет…
Анисенко и сам не знал, почему (обычно газеты вынимал сын) задержался возле почтового ящика; это уже потом, несколько дней спустя, он припомнил, а вернее, признался себе, что потаенно жило в нем ожидание письма, жили чувства и настроения, еще не ставшие воспоминаниями, и, убегая от них, Анисенко то оставался во вторую смену, то за компанию шел на футбол, то пристраивался к очереди у пивного ларька, брезгливо морщился, глядя на тронутые пивным румянцем лица, на нетвердые руки, колотившие таранкой о гулкое дно бочки; он заглянул в почтовый ящик, увидел белый четырехугольник и, успокаивая себя, подумал: «Жене от сестры», хотел было надавить на кнопку лифта, но передумал; прислушался — сверху кто-то поспешно спускался.
«Вдруг сын?» — Анисенко пальцем отогнул хрустнувшую железную дверку, за уголок воровато вытащил письмо и сунул его в карман пальто.
— Здрасьте! — мимо пробежала соседская девочка.
— Во, черт! — Анисенко шагнул в лифт и уже там, при тусклом свете, прочел: «Анисенко Андрею Петровичу»; обратного адреса на конверте не было.
«Да-а, история», — он поглубже засунул письмо в карман и только теперь почувствовал, какое оно жесткое.
«Наверное, с праздником поздравляет. Октябрьская скоро, надо бы и мне написать, все-таки целый месяц отдыхали вместе». — Анисенко отворил дверь, задел носком ботинка за порог и снова чертыхнулся.
— Анисенко! — окликнула из кухни жена, — почему во вторую смену не остался?
— Другие охотники нашлись, — он скинул
ботинки и, когда вешал пальто, карманом, в котором лежало письмо, прижал его к стене. — Вовка где?— Футбол во дворе гоняет. Ты шел, разве не видел?
— Я по сторонам не смотрю.
— Как ты, Анисенко, еще домой-то приходишь? По сторонам не смотришь, под ноги не глядишь, вон у ботинок все носы пооббивал. А ведь только в сентябре, когда в санаторий поехал, купили.
— Чего ты ко мне с этим санаторием привязалась! Сплю долго, как в с а н а т о р и и, поем побольше, как в с а н а т о р и и. Ты бы, Наталья, чего-нибудь поумней придумала.
— Да куда уж нам, по санаториям не разъезжаем.
Анисенко хотел было осадить жену, да сдержался; невольно заглянул в зеркало, висевшее рядом с вешалкой, и горько усмехнулся — клочками торчали седые волосы; как он их в молодости ни мочил, ни приглаживал по нескольку раз на день, они не покорились; немного навыкате, крупные серые глаза; две мясистые морщины над бровями; — ему можно было дать и пятьдесят лет и шестьдесят, но Анисенко недавно перевалило за сорок пять, из них он двадцать два года проработал слесарем в инструментальном цехе оружейного завода.
— Анисенко, ты чего у двери топчешься, уснул, что ли?
— Куда спешить-то, дома уже, — Анисенко снова посмотрел на пальто. «Вдруг Володька за мелочью по карманам полезет», — он вытащил письмо и спрятал в карман брюк.
— Выпил, что ль? Ну, иди, иди, я сегодня добрая. Женька мне индийский мохеровый шарф за тридцать пять рублей достала. Иди, я тебе стопочку налью.
— Ишь ты, индийский, и цена-то у него… — Анисенко вошел на кухню; жена оторвалась от плиты и кинула ему в руки что-то красное, пушистое. Анисенко неловко помял невесомый шарф.
— Пожарный какой-то, другого цвета, что ли, не было?
— Много ты, Анисенко, в этом понимаешь. Я у тебя черноглазая и в годках, меня такой шарф молодить будет, — Наталья выхватила его из рук мужа, повязала на голову, подоткнула свесившиеся на лоб волосы и, пригнувшись, посмотрела в круглый бок самовара, стоявшего на холодильнике.
— На меня, между прочим, еще оглядываются.
— А за мной до самого дома следом идут.
— Какой ты, Анисенко, скучный. Все уколоть норовишь, нет бы вместе с женой покупке порадовался. И что на меня тогда затмение какое-то нашло, — не снимая шарфа, Наталья, гибкая, юркая, распахнула холодильник и достала бутылку, — полгода с тобой ходила и не знала, как зовут. Все — Анисенко да Анисенко. Даже дружок твой закадычный, помнишь, зубастый такой, на сборке работал, так он даже испугался, когда я у него спросила, как тебя зовут. Ошалело посмотрел на меня и промямлил: «Андреем, кацца…» Так ты для меня Анисенко и остался, — она со стуком поставила стопку на стол, наполнила ее до краев, — а ведь уже и пенсия не за горами.
— За пенсию пить не буду, — оттопыренным мизинцем Анисенко отодвинул стопку.
Наталья хохотнула, достала из белого шкафчика зеленую рюмку.
— Ой, Анисенко, черт чудной, пенсия, можно сказать, самое счастливое время: спи до обеда, гуляй до вечера — слова никто не скажет. И каждый месяц почтальон будет приносить тебе получку. Ну, не дури, Анисенко, выпей тогда за мою обновку, чтобы у тебя жена всегда была красивая.
Анисенко потянулся за стопкой и скорее почувствовал, чем услышал, как в кармане брюк тихо хрупнуло согнувшееся письмо; рука его замерла возле самой стопки.
— Ты чего, черт чудной, перебрал сегодня? — Наталья хотела заглянуть ему в глаза, но Анисенко отвернулся к стене.
— Стыдно! — Наталья опрокинула рюмку, а стопку мужа аккуратно слила в бутылку, — иди телевизор посмотри, нечего на кухне торчать.
Она стянула с головы шарф, мгновение полюбовалась им и повесила на самовар, чтобы все время был перед глазами.
Анисенко потянул воздух и обеспокоенно заметил:
— Горит чего-то.
— Это из-за тебя, чертушко, — Наталья метнулась к плите, распахнула духовку, прихватила фартуком сковородку и шваркнула ее на плиту. — Иди отсюда! — сердито притопнула она. — Вчера со второй смены за полночь приперся, я молоко в холодильник поставить забыла. Вовка в техникум, не позавтракавши, ушел.