Высокочтимые попрошайки

— Благодарствую…

— Я делаю всё, чтобы мои гости не чувствовали в этом доме никакого стеснения.

— Понимаю, но, кроме обеда, сейчас мне ничего не нужно.

— Обед вот-вот доварится, не беспокойтесь, умоляю…

Хозяйка продолжала бы эти переговоры, но в это время входная дверь скрипнула, и она поспешно вышла, чтоб взять у супруга принесённые им покупки и наконец… сварить обед.

— Мир дому сему! — громко сказал кто-то, входя в дверь. Как и следовало ожидать, вошедший был священник: в подобных случаях выражение «мир дому сему» обычно употребляют только лица духовного звания.

— Милости просим, святой отец, — ответила хозяйка.

— Как живёте, хозяюшка, хорошо, надеюсь?

— Слава богу, святой отец.

— Манук-ага недавно встретился мне на улице, сказал, что у вас гость, я и пришёл засвидетельствовать своё искреннее почтение.

— Рада видеть вас, пожалуйте в дом, — сказала хозяйка, показывая рукой на келью, где Абисогом-ага продолжал переживать своё вынужденное голодание.

Священник вошёл.

Абисогом-ага встал.

— Добрый день, Абисогом-ага.

— Добро пожаловать, святой отец.

— Аз грешный, узнав о приезде вашего степенства, спешно явился осведомиться о вашем драгоценном здоровье. Каково поживаете, Абисогом-ага?

— Хорошо.

— Пусть вам всегда будет хорошо. Да сподобит господь усопших ваших царствия небесного, а здравствующих долголетней жизни.

— Благодарствую. А как ты, святой отец? Всё ли у тебя благополучно?

— Справляйтесь не о нашем благополучии… Спрашивайте, благоприятствует ли время?.. Да бережёт господь бог паству нашу, — когда народ живёт в довольстве, тогда и пастыри его сияют радостью.

— Правда, святой отец, — ответил Абисогом-ага, не спуская глаз с двери, другими словами, всё ещё лелея надежду отобедать.

— Время ныне плохое, душа-человек, и народу приходится трудно, и по этой причине усердие его день ото дня уменьшается.

— Правда, святой отец.

— Но что поделаешь… Можем ли мы исправить это положение? Нет, мы не в силах, и нам остаётся одно — терпеть… И священное писание нам говорит: блаженны кроткие, ибо они обретут покой.

— Воистину.

— И если устанем терпеть, то возропщем… И пророк говорит: возропщете — согрешите.

— Да, да, — подтвердил Абисогом-ага, который не улавливал слов священника и которому присутствие его было в тягость, поскольку, как мы знаем, кроме обыкновенной пищи, пока ничего не хотел.

— Ибо не хлебом единым жив человек, но и словом божьим, — произнёс нараспев священник и, вынув из-за пазухи табакерку, взял двумя пальцами щепотку нюхательного табака, втянул в ноздри, потом поднёс табакерку Абисогому-аге и сказал:

— Угощайтесь, любезнейший.

Абисогом-ага с благодарностью принял табакерку и сделал маленькую понюшку.

— Вы мало взяли, понюхайте, пожалуйста, ещё разочек, нюхательный табак вещь невредная.

Абисогом-ага нюхнул ещё раз — чтобы разговор не затянулся.

— Отчего же вы не понюхаете как следует, Абисогом-ага? — повторился гость.

— Благодарствую, святой отец, нет у меня этой привычки.

— Прошу вас, уважьте просьбу, понюхайте ещё.

«Вот прилип!» — подумал Абисогом-ага и ещё немного понюхал.

— Пророк Давид говорит: жизнь человеческая аки трава…

— Он про табак говорит?

— Нет, он про нас говорит, и мы должны стараться в быстротечной нашей жизни делать людям добро, печься о бедных и иногда молиться за души усопших.

— Ты прав.

— И быть готовыми при первом же зове покинуть сию юдоль.

— Да, да.

— Ваш покорный слуга, однако же, перед тем как уйти, осмеливается обратиться к вам с просьбой… и надеется, что вы не откажете… Я ведь знаю и много слышал о вашем усердии и благочестии.

— Раз осмеливается, то…

— Да продлит господь над подобными вам ревнителями и благодетелями свои щедроты.

— Благодарствую.

— В следующее воскресенье хочу я отслужить панихиду по усопшим вашим. Простите мне мою дерзость, но я долгом почитаю внушать, что отошедших в вечность мы должны помнить.

— Правильно делаешь, святой отец.

— Итак, коли согласны, скажите, чтобы я сделал распоряжение… Не думайте, что в большие издержки войдёте, обойдёмся и двумя золотыми… Я оповещу в церкви: так, мол, и так…

— Буду благодарен.

— За что, помилуйте, благодарить? Это наш долг.

— А деньги, святой отец, здесь и получи, — сказал Абисогом-ага, вынимая из кошелька два золотых.

— Можно и завтра… Я вас не тороплю! — воскликнул священник, протягивая руку.

— Нет, бери.

— Ну, раз настаиваете, возьму, противиться не стану… Благослови вас бог! Да благоденствует ваш дом, да не истощится ваш кошелёк, да исполнится всё, чего ни пожелаете, да венчается всякое ваше дело успехом…

Высказав все эти благие пожелания, священник распрощался с Абисогомом-агой и ушёл.

— Ох, наконец-то я избавился! — сказал сам себе Абисогом-ага. — Сколько бед обрушилось на мою голову, как только я попал в этот Константинополь! Не успел спуститься с парохода, напоролся на какого-то редактора; битый час так и сыпал словами, все жилы мне вытянул. Потом, пока я нашёл этот нумер два, опять же тысячу мук принял; когда нашёл, обрадовался, думал — вот отдохну, поем чего-нибудь, не тут-то было: хозяйка морит меня голодом, да ещё всё время заскакивает сюда и просит, чтобы я не волновался… Час от часу не легче. Потом вдруг входит ко мне этот поп, заставляет нюхать табак, заговаривает про своего пророка Давида, берёт у меня два золотых и удирает. Счастливого ему пути!.. И все эти несчастья я перенёс на голодный желудок… Но где же мой обед? Почему его не подают? Неужели придётся и спать ложиться с пустым животом? Господи, что. за наказание!

Чуть горевшая на столике лампа тут, будто нарочно, погасла, и в комнате стало совсем темно.

— Но стесняться уж нечего, — продолжал наш мученик, вышагивая в полной темноте по своей келье, — надо или уходить из этого дома, или позвать хозяйку и взгреть её. В моём городе двое моих слуг по струнке ходили передо мной, минута в минуту стол мне накрывали, каждого слова моего слушались… Зачем же человеку, который привык, чтоб ему прислуживали, терпеть всё это?!

— Неужели погасла? — спросила хозяйка, приоткрыв дверь.