Высокое Искусство

— Это вполне возможно, — предположил Курцио, прочие островитяне склонили головы в знак молчаливого согласия.

— Тогда начнем обсуждение, — решительно вымолвил герцог. Вид его излучал энергичную уверенность и готовность торговаться, пусть даже в жестко ограниченных условиях. Владетель мог лишь надеяться, что сумел надежно скрыть угнездившийся в глубине сердца страх. Страх и непонятную, ничем не обоснованную, но в то же время стойкую веру, что сегодня решается нечто куда большее, нежели великая Афера.

Надо сказать, вера его, происходящая от сугубо мистических, нематериальных веяний, была вполне обоснована, хотя старик об этом не подозревал. Не знал он и того, что сейчас в буквальном смысле решает судьбу мира или, как поэтически выражались в давние времена, «держит волю Господню на кончике пера». Хотя, если быть точным, в эти минуты историю Ойкумены на десятилетия вперед расписывали два человека. И пока один из них с чинным благолепием на лице и пожаром в сердце энергично торговался, второй намеревался повеситься.

* * *

Петля свилась буквально сама собой. Елена делала это в первый раз, однако дело спорилось так, словно девушка годами ходила в подмастерьях у палача. Она накручивала классические тринадцать завитков, давясь истерическим смешком и напевая про себя:

— She says: Don't let go Never give up, it's such a wonderful life Don't let go Never give up, it's such a wonderful life [13]

13

Песня Hurts «Wonderful life»

Петля была готова. Елена посмотрела в окно, забранное мутноватой пластиной слюды. Короткий зимний день близился к завершению, а вечер она уже не увидит. И слава богу. Девушка оглядела свою комнатку (хотя по меркам столичной скученности правильнее сказать «хоромы»), обставленную бедно и в то же время добротно. В жизни на третьем этаже, под самой крышей, были свои недостатки, главным образом холод. Однако имелись преимущества. В данный момент к таковым относился высокий потолок и темные от времени, просушенные до каменной твердости стропила, через которые удобно перекидывалась веревка. Елена устала и потому не стала играть в акробата или метателя лассо. Она подтащила табуретку, залезла на нее и соорудила нормальную виселицу. Для верности накрутила побольше узлов, чтобы с гарантией. Спрыгнула на деревянный пол и критически оценила дело рук своих. Выглядело все это по-дилетантски безобразно, но вполне функционально.

— Никогда не сдавайся, жизнь так удивительна! Не отпускай… Никогда не сдавайся, жизнь так удивительна! — вывела девушка, слегка пританцовывая, а затем ею овладел новый приступ смеха, переходящего в истерическое подвывание.

Елена опустилась на колени, чувствуя холодное дерево сквозь ветхие штаны. Спрятала лицо в ладонях и от души разрыдалась, дав, наконец, волю всему, что скопилось в душе подобно нечистотам в поганой яме. Вспомнилось, как она давила приступ истерики несколько месяцев назад, в комнатушке над аптекой Матрисы. В этот раз Елена даже не пыталась, отдавшись в полную власть тоскливой безысходной печали. Она раскачивалась из стороны в сторону, словно маятник, выла сквозь худые пальцы и повторяла, как заведенная:

— Лучшая в мире работа… лучшая в мире работа…

Говорят, после хороших слез на душе становится легче. Может быть… может быть. Но это был явно не тот случай, тяжкая плита бесконечной тоски лишь навалилась покрепче, задавила все кроме желания наконец закончить все это.

Елена встала, утерлась рукавом, всхлипнула напоследок.

— Жизнь так удивительна, — прошептала она напоследок, кривясь в диковатой ухмылке, которая уже не имела ничего общего с человеческой улыбкой.

Дверь осталась незапертой, да и черт с ней. Все равно шутовской карлицы по имени Баала не будет до самой темноты, а скорее всего и до утра. Конечно, свинский поступок по отношению к ней, Баала — экзотическая актриса, шут и куртизанка в одном лице — по-своему желала добра внезапной гостье и постоялице, даже устроила протекцию в меру сил. По меркам столицы роскошную протекцию, тем более для женщины, тем более для безродной одиночки. О такой работе можно было только мечтать. Ну, во всяком случае, о ней мечтал бы урожденный местный.

Одна закавыка, Елена хоть и пыталась аборигеном стать (причем одно время казалось, что успешно), но так и не смогла. И такая вот благодарность ждет хозяйку по возвращению — труп в петле. Нехорошо… Да и черт с ним. С ними. И со всей вселенной. Дверь она оставила открытой, не придется ломать. Оставшиеся монетки сложила на столе крошечной горкой. Мелочь, конечно, вряд ли окупит все неудобства, связанные с самоубийцей в доме, но тут уж, чем богаты.

Елена снова забралась на табуретку, поджала мерзнувшие в носках-тапочках пальцы. Зимы в Мильвессе обычно бывали очень мягкими, сказывалась близость гигантского пресноводного озера, фактически полноценного внутреннего моря с выходом в океан. Но в этом году хлад и снег пришли необычно рано, хотя календарно еще завершалась осень, лед на лужах держался до полудня, успешно противясь бледному солнцу. Горючий сланец оказался в дефиците, а дровами давно уже не топили в силу бешеной дороговизны дерева. Город мерз и чихал.

— Лучшая в мире работа, — повторила в очередной раз Елена.

Петля оказалась гладкой, чистой, никакого сравнения с колючей и засаленной дрянью, которую набрасывали людоловы той ночью. Елена постояла немного, закрыв глаза, раскачиваясь на месте. Хотела перекреститься напоследок, но передумала. Вместо этого девушка, не открывая глаз, с душой показала средний палец на все углы комнаты и отдельно в сторону окна, выражая тем самым все, что думает об Ойкумене в целом во всех ее проявлениях.

— Нахер вас, — сказала она и подняла ногу, готовясь шагнуть в пустоту.

В голове теснились невысказанные мысли наподобие «Шена, я иду за тобой» и прочее в том же духе, но все они казались пустыми, лишенными чувств и смысла.

«Пока кончать со всем этим»

Начавшееся, было, движение ноги застопорилось, словно увязло в чем-то. Елена дернулась раз, другой, прежде чем поняла — что-то и в самом деле ее держит. Открыла глаза, посмотрела вниз.

Черт ее знает, как Малышка ухитрилась пробраться в комнату столь тихо, но факт — пробралась. И теперь молча держала Елену за голень, крепко схватившись обеими руками. Большие темные глаза девочки сверкали в полутьме как полированный гематит. Хватка показалась совсем не детской. Малышка вообще была странным ребенком. Она умела говорить, но предпочитала молчать и, казалось, что в душе удивительно некрасивого ребенка заточена душа взрослого и несчастного человека.

— Отпусти, — попросила тихонько Елена.

Девочка помотала головой так энергично, что платок распустился и волосы рассыпались, закрыв лицо. Остался лишь один глаз, который уставился на Елену все так же, с немигающей и пронизывающей внимательностью.

— Пожалуйста. Я хочу уйти.

Снова то же движение, взлет темных — в цвет глаз — волос. Малышка схватилась еще крепче.

— Мне здесь плохо, — Елена и сама уже не понимала, зачем все это говорит. Слова потекли сами собой, как ручеек воды из уличного фонтана в сезон дождей.

— Я хочу уйти, — прошептала она то ли себе, то ли девчонке, то ли неким высшим силам. — Мне плохо. Мне больно. Враги остались. Любимая меня оставила. Учитель предал. Я никому не нужна.

Слезы покатились вновь, редкими капельками, на этот раз влага не жгла глаза едкой кислотой, как совсем недавно, а как будто промывала, заставляя посмотреть на жизнь в истинном свете.

— Я все так хорошо представляла, — всхлипнула девушка, обхватывая себя непослушными руками. Со стороны это выглядело одновременно и комично, жутко — висельница, плачущая в петле.