Высокое Искусство

— Все, — устало махнула рукой Елена, затягивая жгут. — Медицина бессильна. Перекручу по второму разу, кровь остановится, но рука отомрет.

На самом деле она, конечно, сказала не «медицина», поскольку такое понятие во всеобщем языке отсутствовало. Но тюремщик понял и досадливо махнул рукой:

— Опять птички голодные, зачем только яму копали…

Писец заскрипел коротким, многократно чиненым пером по листу самой дешевой бумаги, протоколируя событие. Злодей дико и радостно хохотал, поняв, что расклевывание не состоится. Тюремщик вынул из поясной сумки краткий сборник тюремных правил в потемневшем от времени деревянном переплете. Откинул крышку и долго мусолил чудовищно засаленные страницы, где отдельные буквы и слова смазывались в сплошные полосы от края до края страниц. Динд шумно сопел, нетерпеливо ожидая, когда они с женщиной останутся наедине.

— Значит, будем тянуть жилы, а затем удушение петлей на станке с рычагом и размеренным поворотом, — деловито сообщил тюремщик, закончив сверяться с мудростью веков.

— Других родственников нет, казнь не публичная, — подсказал писец. — Значит, если наказания условно равноценны, уведомление судьи о замене наказания не требуется. Одобряется задним числом.

— Точно! — просветлел жирным ликом тюремщик. — К заходу солнца управимся, ничего отвалиться не успеет, — он посмотрел на опешившего убивца и с той же усталой деловитостью вопросил. — Каяться будем? В самый раз, пока наш поп не ушел. Смотри, потом его повезут на восточный конец, мастер Квокк там фальшивомонетчиков будет варить. А это дело долгое, на цельный день, пока вернется, ты уже закончишься.

Матереубийца завыл, совершенно утратив человеческий облик, клацая желтыми зубами как гиена.

— … не допускающим разнотолкований способом отказался от покаяния, — бормотал себе под нос немолодой и подслеповатый писец, для быстроты он отложил перо, взял церу и стилос, чтобы затем, без спешки переписать все начисто без ошибок. — Чем отяготил… и усугубил…

Он глянул поверх церы на тюремщика, напомнив:

— Надо предложить трижды. Иначе не считается.

— А… ну да. Трижды, — буркнул тот, поднял руку с выставленным пальцем. — Это, значит, первый раз был. Каяться будешь, убогий?

Злодей орал. Тюремщик отогнул второй и третий пальцы, пошевелил ими, будто от смены перспективы число могло измениться.

— Исповедь, покаяние, еще не поздно.

Убийца выл.

— Троекратное предложение, — бурчал писец, водя палочкой по воску. — Отклонено. Все, записал.

— Ладно, потащили, — вздохнул тюремщик.

Молчаливые помощники сноровисто затолкали убийцу в рогожу, похожую на смирительную рубашку, затянули ремни, бодро потащили на выход. Считалось, что квалифицированный преступник не может идти на казнь своими ногами, чтобы не осквернять землю. В свое время это вызвало оживленные споры, поскольку тюрьма то находилась под землей, а носить тяжести никому не хотелось.

— Здесь, будьте любезны, — указал писец. Елена привычно поставила крестик напротив своего имени в приложении о безуспешном лечении к приказу о смертной казни.

— Благодарствую, — дежурно сказал писец, собирая принадлежности в кожаный сундучок, похожий на саквояж.

Оставшись одна, Елена с облегчением выдохнула, отерла лоб предплечьем, чтобы не испачкать лицо в крови. Качнулась на месте, склоняясь вправо и влево, растягивая поясницу. Динд кашлянул, напоминая о своем присутствии.

— Да, слушаю тебя, — сказала забывшая о нем лекарка, пытаясь не выдать раздражение. Она устала, спина болела, надо было вымыть руки, ополоснуть стол от крови и мочи. В такие — удручающе частые! — моменты перспектива записаться на полное содержание Флессы уже не казалась такой уж неправильной.

— Люнна… — выдавил помощник палача. — Люнна.

— Да, — повторила Елена.

«Господи, как я устала»

Строго говоря, если бы Динд набрался храбрости хотя бы на месяц раньше и в более романтичной обстановке, определенные шансы у него имелись. Парень был красив (ну, по крайней мере, симпатичен), ухожен, не пренебрегал угодным Параклету мытьем, а также сменой одежды. Профессия… а что профессия? Когда ежедневно возишься с переломами, ранами, ожогами, штопаешь порезанных бандитов и вскрываешь гнойники в жопе, планка допустимого сильно опускается. А Елена устала быть одна, во всех смыслах.

В такие минуты людям свойственно делать ошибки, завязывать отношения, которым завязываться не стоит. Однако юноша не успел, Елена уже отдала Флессе пусть не сердце, но, по крайней мере, все умножающую симпатию и верность. И передумывать не собиралась.

— Я…

— Да, — повторила Елена в третий раз, чувствуя лишь тоскливое раздражение и желание, чтобы эта сцена, наконец, закончилась.

— Пойдешь со мной на Турнир? — Динд решился и сказал, как в прорубь нырнул, без оглядки, с отчаянным блеском в глазах.

— Чего? — не поняла лекарка.

Она, в общем, ждала чего-то подобного, однако процесс ухаживания следовало начинать с вещей «полегче». Приглашение женщины на сугубо мужское мероприятие вроде кулачных боев, стравливания гиен и тем более Турнира Веры, приравнивалось к предложению брака. Собственно в отношении вдов так обычно и делали, чтобы избежать конфуза и оставить возможность отступления для обеих сторон. Елена с ее образом жизни, финансовой самостоятельностью и мужскими штанами, конечно, считалась не совсем женщиной, в отношении нее критерии несколько размывались. Тем не менее, заход был серьезным, далеко выходящим за рамки «а потом на сеновал». Это была претензия как минимум на совместное проживание с целью проверить взаимную способность к зачатию и деторождению.

Елена не смогла удержаться от тяжкого вздоха. Ей было очень плохо и грустно. Принять безмерно щедрое предложение Динда не имелось ни возможности, ни желания. Отказать — все равно, что пнуть котика. В голове роились бесчисленные варианты, начиная с классического «я тебя недостойна!».

— Я тебя… — начала она и умолкла. Динд смотрел большими глазами, которые блестели в тусклом свете дешевых, скатанных вручную свечей.

«Да чтоб тебя!»

— Ты хороший маль… парень, — Елена вовремя вспомнила, что они с Диндом примерно одногодки. — Хороший.

Она коснулась его щеки, видя, как дрожат уголки глаз и губы подмастерья. Тот уже все понял, однако с неистовым отчаянием продолжал надеяться.

— Но…

На душе стало еще хуже. Елена чувствовала себя примерно как лекарский стол, все еще угвазданный кровью и прочими выделениями.

«Романтик херов, нашел время и место!»

— Но сердце мое принадлежит друго… му.

Прозвучало пошло и затаскано, Елена аж скривилась, надеясь, что гримаса внешне сойдет за душевное страдание.

Динд окончательно стал похож на котика, которому показали рыбку, а затем вместо еды отвесили пинок.

— Я понимаю, — сказал он, явно изо всех сил удерживая всхлип, а может и рыдание. — Понимаю…

«Но я другому отдана и буду век ему верна» — ни с того ни с сего пронеслось в голове. Откуда? Бог знает. Из той, другой жизни, которая с каждым днем становилась все дальше, казалась все призрачнее. Нереальнее.

— Понимаю, — повторил как заклинание, молодой человек. И пошел, нервно одергивая рукава новенькой щегольской куртки, спотыкаясь на каждом шагу, будто слепой без палочки. Молча, не унижаясь до уговоров и мольбы, за что Елена ему была искренне благодарна. И чувствовала вину за то, что могла предложить лишь благодарность.