Высота

— Вот они, две печати можайского рубежа обороны!.. — Ладони девушки были сплошь покрыты мозолями. — Поглядите на эти ладони!.. Весь сентябрь и до вчерашнего дня эти руки не расставались с киркой и лопатой.

— А что сейчас? — Председатель понял, что перед ним стоят не те девушки, которых нужно усовестить или пристыдить.

— Сейчас там уже идут бои… К Бородинскому полю подходят немцы. Там в сентябре-то было жарко… Столько наших девушек и парней полегло под бомбежкой, что мы потеряли счет убитым и раненым!

Председатель, с каждой минутой мрачнея все больше и больше, прошелся вдоль стола, остановился и почему-то долго-долго смотрел на Казаринова, который стоял к нему вполоборота и не спускал глаз с девушек. Потом подошел к девушке в ушанке и тихо проговорил:

— Тогда знайте, милые красавицы, защищать Москву остается не только директор вашего комбината, защищать столицу остаются работники советских и партийных органов, а также многие государственные и партийные деятели!.. — Сделав глубокий вдох, председатель смотрел в испуганные глаза девушки в ушанке. — А вы что, хотите отдать немцам Москву?! Сталин в Москве.

Девушка в ушанке отступила на шаг, пристально всматриваясь в глаза председателю: не шутит ли?

— А в народе говорят, что ЦК партии и правительство переехали в Куйбышев… И почти все наркоматы… тоже выехали из Москвы. И говорят, что с часу на час метро взорвут…

Жестко печатая каждое слово, председатель проговорил:

— Эти слухи распространяют те, кому не дорога не только Москва, но и Родина! — И чтобы закончить этот затянувшийся разговор, спросил: — Вам сейчас выдать пропуска?

— Да… Не нужны они нам… — вразнобой ответили подруги.

— Товарищ председатель, приказывайте, что нам делать? — сделав шаг вперед, взволнованно проговорила девушка в ушанке.

— Вот это деловой разговор! — Председатель улыбнулся, положил руку на плечо девушки в ушанке. — За Москву будем драться до последней капли крови! А сейчас приказываю: всем троим — на Бульварное кольцо!.. Там рабочие батальоны москвичей сооружают вал противотанковых ежей. — Председатель посмотрел на часы: — Не буду вас задерживать. Вы все москвички?

— Все, — хором ответили девушки.

— Итак, адрес вам знаком — Бульварное кольцо. На любом участке. Желаю удачи. — Председатель пожал руки всем троим. Облегченно вздохнул, когда за девушками закрылась дверь.

— Впечатляет? — обратился он к Григорию, который, судя по его лицу, был чем-то взволнован.

— Скажите, Николай Павлович, это точно, что Сталин не покинул Москву?

Председатель долго смотрел Григорию в глаза, потом с какой-то особой многозначительностью тихо произнес:

— Сталин в Москве.

— Спасибо. — Григорий протянул руку.

Чтобы как-то разрядить напряжение последних минут разговора с девушками, председатель поинтересовался:

— Ну а сейчас куда путь держим?

— На Бородинское поле. Там сейчас жарко.

— Задерживать вас не буду. Считайте, что просьба ваша решена положительно. Сегодня же это решение утвердим на исполкоме.

— Спасибо. — Григорий обвел взглядом членов исполкома и вышел из кабинета.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Стояла уже глубокая ночь, а до отсеков штабного блиндажа дивизии, сооруженного женщинами и подростками «Трехгорки» в Кукаринском лесу, все еще глухо доносились разрывы вражеских снарядов и ответная канонада двух батарей гаубичного артиллерийского полка, которые заняли огневую позицию на обочинах автомагистрали Москва — Минск. 17-й стрелковый полк, первым занявший позиции на Бородинском поле, чем-то напоминал полковнику Полосухину, когда они с генералом Лещенко объезжали Бородинское поле и намечали дислокацию подразделений дивизии, одиночные патроны в длинной пулеметной ленте, в которой из каждых десяти ячеек были заполнены только две, остальные пустовали. Добротные блиндажи, надежные землянки с потолками в три наката, снабженные чугунными печками, противотанковые рвы и надолбы, рельсовые ежи и ряды проволочных заграждений… И все это было соединено зигзагами глубоких траншей и окопов с пулеметными ячейками и огневыми позициями для орудий. Бородинское поле, по мнению Полосухина, могло бы стать неприступной крепостью, если бы эту линию обороны можно было заполнить людьми с оружием. Но крепость эта даже тогда, когда в ее просторных лабиринтах кроме батальонов 17-го стрелкового полка заняли свои позиции батальоны 113-го стрелкового полка и батальон курсантов Военно-политического училища, казалась все еще безлюдной.

Склонившись над оперативной картой рубежа обороны дивизии, Полосухин видел не красные кривые линии с зазубринами, обращенными на запад, а батальоны и артдивизионы своих полков. Эти части и подразделения летом 1938 года вели бои с японскими самураями на озере Хасан. Он был уверен: если бойцы и командиры его дивизии у озера Хасан отдавали свои жизни за каждую пядь земли при освобождении занятых японцами сопок, на которых не было не только деревень и сел, но даже каких-либо признаков человеческого жилья, то уж здесь-то, на Бородинском поле, даже умереть, если к этому вынудит ситуация, каждый почтет за честь. В ушах Полосухина до сих пор звучали берущие за душу призывные слова академика Казаринова, произнесенные им на митинге в Можайске. «Жил старик славно и умер, как атакующий солдат… — подумал Полосухин. — Да и где!.. У подножия памятника Кутузову. Такова судьба».

Вот они, эти исконно русские деревеньки и села: Фомкино, Рогачево, Верхняя Ельня, Семеновское, Бородино, Утицы, Артемки… На западных окраинах этих деревень насмерть встал первый батальон 17-го стрелкового полка. Два дня назад, когда еще не слышалась вражеская канонада и когда ветер со стороны Гжатска еще не доносил запахов крови и тлена, Полосухин объезжал с начальником штаба дивизии полковником Васильевым все эти деревеньки. В Фомкино он вместе с ординарцем зашел в крестьянскую избу и попросил попить. В избе была старушка и ее правнучек лет восьми. Зачерпнув из дубовой кадочки большую латунную кружку кваса, она вытерла чистым рушником края кружки и протянула ее полковнику. С одним передыхом комдив выпил холодный, отдающий хреном и мятой крепкий квас почти до последней капли и от души поблагодарил старушку. А когда та напоила квасом ординарца, шамкая беззубым ртом, тихо спросила:

— Сынок, неужто отдадите супостату наше Бородинское полюшко?

— Нет, мамаша, не отдадим. Затем и прибыли сюда издалека, чтобы отстоять наше Бородинское поле.

— Откуда же это издалека-то?

— Мы с Дальнего Востока, мамаша, наша дивизия воевала на озере Хасан с японцами. Слыхали, поди, про такую войну?

Ответ комдива словно кнутом хлестнул старушку. Ее и без того скорбное лицо застыло в маске страха и боли.

— Хасан?.. Озеро Хасан?.. — Голос старушки переливчато дрожал. Повернувшись лицом к иконам, перед которыми слабо мерцала висевшая на тонких, давно почерневших цепочках лампада, она трижды перекрестилась и сделала низкий поклон.

— За что вы молитесь, мамаша? — спросил озадаченный комдив. Он интуитивно почувствовал, что бои на озере Хасан имеют какую-то связь с жизнью старушки.

Она протяжно вздохнула, поправила на голове платок и кивнула в сторону правнука, положив на его светлую, давно не стриженную головку руку:

— Отец вот этой сиротинушки сложил свою голову на озере Хасан. Если хочете — почитайте. Похоронную бумагу держу в иконе. В ней так и написано: «Погиб смертью храбрых».

Мальчик с опущенной головой стоял посреди горенки не шелохнувшись. Так стоят провинившиеся дети, когда их отчитывают взрослые.