Высота
Шрифт:
— Говорите, погиб на Хасане? Как его фамилия?
Видимо не расслышав вопроса, старуха встала на цыпочки, сняла с гвоздя потемневшую икону с ликом матери-богородицы и, откинув крышку, извлекла из нее вдвое сложенный лист:
— Нате, почитайте сами. Мои глаза уже не берут.
Комдив принял из рук старушки протянутую ему похоронку.
«…Командование части сообщает, что ваш внук сержант Паршин Василий Евдокимович 6 августа 1938 года пал смертью храбрых в боях за Советскую Родину. Похоронен с воинскими почестями у подножия высоты Заозерной».
«Паршин… сержант Паршин, — билась в голове
Полосухин молча подошел к простенку, на котором в сосновых, уже потемневших рамочках под стеклом висело несколько рядов фотографий. На одной из них он узнал сержанта Паршина. Это была та самая фотография, которая висела в красном уголке в одной из казарм 17-го стрелкового полка. Этот полк находился в самом пекле во время боев на озере Хасан.
Комдив показал пальцем на фотографию:
— Он?
— Он… — выдохнула старушка. — Внук мой… Танкистом был, царство ему небесное.
— Ваш внук посмертно награжден орденом Красного Знамени. Вам об этом сообщили?
— Сообщили… — еле слышно произнесла старушка.
…Это было за день до боев на Бородинском поле. А когда, приехав на НП, комдив рассказал начальнику политотдела дивизии полковнику Ефимову, что он только что был в доме, где родился и вырос хасановец сержант Паршин, погибший 6 августа 1938 года в боях за высоту Заозерная, и где сейчас проживают его осиротевший восьмилетний сын с прабабушкой, Ефимов даже изменился в лице.
— Паршин?.. Сержант Василий Паршин?! Да он же был в моем танковом батальоне! Во взводе лейтенанта Винокурова! Мы вместе 6 августа в танковой атаке брали высоту Заозерная. Как живой стоит перед моими глазами. Первый спортсмен дивизии. Был башенным стрелком. Сразило прямым попаданием тяжелого снаряда в правый борт башни. Похоронили у подножия высоты. Вот она, жизнь-то какая!.. — Полковник закрыл глаза и, навалившись грудью на бруствер траншеи наблюдательного пункта, замолк, очевидно вспоминая тот бой с японскими самураями, в котором он тоже был башенным стрелком в экипаже командира взвода лейтенанта Винокурова, и в том бою его тяжело ранило.
Сегодня вечером, когда после очередного налета фашистских бомбардировщиков на деревню Фомкино обрушился огневой вал тяжелых бомб, Полосухин поднес к глазам бинокль и, ведя осмотр панорамы Бородинского поля по горизонту, увидел печальную картину: той избы в деревне Фомкино, где его напоили холодным крепким квасом и где когда-то родился и вырос герой Хасана Василий Паршин, не было. Вместо нее чернели раскиданные по двору бревна, над которыми, точно в скорбном поклоне, замер журавель колодца. Очевидно, бомба угодила прямым попаданием — не было видно даже следов русской печки.
Полосухин не слышал, как в отсек блиндажа бесшумно вошел оперативный дежурный по штабу.
— Товарищ полковник, из Можайска только что сообщили, что прибыл эшелон с дивизионом 154-го гаубично-артиллерийского полка и с отдельным разведбатальоном. Разгружаются.
Это сообщение взбодрило Полосухина. Тяжело опираясь о стол локтями, он встал и невидящими глазами долго смотрел на оперативного дежурного. Мысленно он уже видел блиндажи и траншеи, которые ждали артиллеристов и разведчиков. Их
дислокацию он определил с начальником штаба дивизии полковником Васильевым и комиссаром Мартыновым еще утром.— Немедленно звоните в штаб Можайского укрепрайона и передайте мое приказание: майору Корепанову под покровом темноты следует перевести свой разведбатальон на западную окраину Горок, к подножию памятника Кутузову. И передайте Корепанову: на рассвете его батальон вступит в бой.
— А батареи гаубичного полка? — спросил дежурный по штабу.
— Майор Чевгус знает их дислокацию. Где сейчас Чевгус?
— В Можайске.
Видя, что удовлетворенный сообщением комдив молча кивнул и снова склонился над лежащей на столе картой, оперативный дежурный вышел из отсека полковника, наглухо задернув за собой брезент.
Полковник смотрел на карту. По обе стороны железной дороги и выше автострады Москва — Минск вразброс стояли названия сел и деревень Можайского района. Иногда наступали минуты, когда мозг его утрачивал связь с реальным миром, и он чувствовал, как голова его склоняется все ниже и ниже, а веки смыкаются сами собой. Он даже не слышал, как вошедший ординарец, громко кашлянув в кулак, аккуратно отогнул край карты и поставил на стол алюминиевую чашку с холодными консервами, поверх которых лежал большой ломоть ржаного хлеба деревенской выпечки. Низко склонившись над картой, комдив стоя спал.
— Товарищ полковник, сначала перекусите, а потом ложитесь отдохнуть. Вы трое суток не смыкали глаз, — жалобно проговорил уже немолодой усатый ординарец-сверхсрочник, которого все в дивизии звали Фомичом. Вот уже больше семи лет Фомич бережет покой и здоровье своего командира, с тех самых времен, когда Полосухин был еще командиром учебного батальона. Очень тосковал ординарец, когда Полосухина, которому часто приходилось выполнять обязанности начальника штаба полка (а за ним, как за иголкой нитка, следовал ординарец Фомич), направили учиться в Москву на курсы «Выстрел». И если бы не письмо, в котором Полосухин просил своего ординарца не демобилизоваться до его возвращения из Москвы, Фомич вряд ли стоял бы сейчас в блиндаже комдива и, положив руку ему на плечо, тряс его все сильнее и сильнее:
— Товарищ полковник, да проснитесь же…
Подняв голову, комдив, словно не узнавая, кто перед ним, смотрел широко открытыми глазами на ординарца, чем привел его в замешательство.
— Фомич… Приснились все трое, — рассеянно проговорил комдив.
— Кто?
— Да они… Старуха, ее правнук и сержант Паршин. И приснились так, что сердце аж зашлось. А потом… Потом мне показалось, что сердце вот-вот остановится…
— Старуха что-нибудь просила у вас? — подстраиваясь под печальный тон командира, спросил Фомич.
— Нет, она ничего не просила. Она взяла со стола ту самую кружку, из которой мы с тобой пили квас, и повернулась к кадке, чтобы зачерпнуть кваску. — Комдив замолк. Взгляд его устремился куда-то в пространство.
— Ну и что — зачерпнула? — чтобы не молчать, спросил Фомич.
— Зачерпнула и повернулась ко мне. И ты представляешь, Фомич, когда она повернулась ко мне, то это уже была не старушка, а моя мать. Мать моя, а не старушка, ты понимаешь?! И так строго посмотрела на меня, что я даже отступил от нее.