Высота

В вагоне наступила такая напряженная тишина, какая бывает, как говорят бывалые, не раз ходившие в атаку солдаты, перед командой: «За мной!.. За Родину!.. Вперед!..»

— Больные есть? — спросил командир роты.

Ответом была все та же скрученная, как пружина, тишина.

— Вопросы есть?

— Не мешало бы к сухарям да махорке подбросить побольше патронов. С ними как-то веселей на душе, товарищ капитан, — сказал немолодой уже сержант-сверхсрочник, участник боев у озера Хасан. На его груди тускло поблескивала медаль «За отвагу».

Этого разговора капитан ждал. И знал, что кадровые сержанты-командиры, понюхавшие пороха у озера Хасан, его обязательно поднимут.

— Полный боекомплект патронов и гранат получите в Можайске! А сейчас — всем проверить готовность к бою личного оружия!.. Через два-три часа будем разгружаться в Можайске! На боевые позиции будем следовать походным маршем. А потому всем как следует навернуть портянки. Чтобы ни у кого не было потертостей! Есть вопросы?

— А сколько километров от Можайска до Бородинского поля? — спросил сержант-сверхсрочник с медалью на груди.

— Девять километров. Предупреждаю… — Голос капитана потонул в лязге буферов вагона и чугунном скрипе колес. — Задача ясна?! — стараясь перекрыть грохот, прокричал капитан.

— Ясна!.. — хором ответили бойцы.

— Встретимся в Можайске! Я буду в вагоне первого взвода. — С этими словами капитан легко выпрыгнул из вагона, не пользуясь стремянкой, и скрылся в ночной темноте.

— Да, братцы!.. Бородинское поле — это не Хасан!.. — выдохнул боец в шинели внакидку. — Но ничего, посмотрим!.. Если не выручит пуля-дура, поможет штык-молодец. Думаю, все в школе проходили Лермонтова. — Сделав паузу, боец оглядел всех, кто толпился у «буржуйки», потом медленно как заклинание произнес: «…недаром помнит вся Россия про день Бородина…»

Будоражащие сердце названия селений, мимо которых грохотал эшелон, оставались позади: Одинцово, Голицыно, Кубинка, Тучково, Дорохово…

Можайский рубеж обороны был центральным участком Западного фронта. Сердцем этого рубежа было Бородинское поле.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Живет у приморских народов поверье: если за кораблем день, второй, третий плывет акула, значит, быть на корабле покойнику, хотя вся команда, начиная от капитана и кончая самым молодым матросом, пребывает в добром здравии. Сквозь толщу веков чабаны горных пастбищ донесли до наших дней примету, тайна которой до сих пор не разгадана наукой: за несколько дней до землетрясения змеи выползают из расщелин гор на равнины.

Вот и теперь… Беснующееся воронье!.. Третий день оно со зловещим надрывным карканьем кружит над Бородинским полем, словно в предвкушении кровавого пиршества. Даже дремучие старики и старухи Горок, Бородина, села Семеновского, Шевардино и близлежащих к Бородинскому полю деревень не помнят, чтобы на их веку белые, гонимые с запада легким ветром невесомые облака застилались черным листопадом каркающего воронья.

Но только спустя годы после войны люди узнают, как недалеко от Можайска, под Вязьмой, четыре попавшие в окружение армии Резервного и Западного фронтов две недели дрались не на жизнь, а на смерть, чтобы вырваться из вражеского окружения. Дрались сотни тысяч, а из кольца вышли лишь мелкие разрозненные группы израненных, измученных бойцов и командиров. А те, что сложили свои головы на поле боя под Вязьмой, остались лежать навсегда в древней земле смоленской. А ветер… ему, ветру, все равно что нести на своих легких и быстрых крыльях: тонкие запахи полевых незабудок и ландышей или смердящее зловоние разлагающихся трупов…

То, что на оперативных штабных картах Верховного Главнокомандования было обозначено топографически как Можайский рубеж обороны, на изрытой лопатами и кирками живой земле выглядело по-другому: противотанковые рвы и надолбы, извилистые окопы и траншеи, трехнакатные блиндажи и бетонированные доты, командные и наблюдательные пункты, огневые и запасные позиции, землянки медсанбатов… Никогда еще со времен сражений с наполеоновской армией Минское шоссе и Старая Смоленская дорога не испытывали такого круглосуточного напряжения, как в октябре сорок первого года. Казалось: сумей заговорить в эти тяжкие дни дорога, она взмолилась бы: «Люди!.. Что вы делаете?! Ведь и у дороги есть мера сил и предел терпения. Умирает не только человек, умирает и дорога…» Но Старая Смоленская дорога жила, не умирала. Она, как и россиянин «во дни торжеств и бед народных», напрягалась до последней своей силушки и молча благословляла на праведный бой всех, кто двигался по ее натруженной спине и полуразбитым обочинам.

Еще в далеком детстве Лещенко знал, что у православных считалось великим грехом пройти мимо церкви или часовенки и не перекреститься. А некоторые, особо религиозные, при этом снимали шапки и неистово сгибались в земных поклонах. Но это была набожность безграмотного люда. Там были своего рода первородный фанатизм и страх согрешить перед богом, вбитые в душу христианина с младенческих лет, когда глаза Христа или божьей матери, изображенных на висевшей в углу избы иконе, следили за ребенком всюду, где бы он ни находился. Но сейчас… Какая неведомая сила, какой душевный призыв заставляли замедлять шаг усталых солдатских колонн, двигающихся мимо памятника Кутузову?.. И словно по чьей-то суровой команде головы бойцов, вскинувшись и освободившись от тягучей дорожной дремоты, поворачивались направо, и взгляды всех — пеших, конных и двигающихся на машинах и бронетранспортерах — скрещивались на освещенном лучами закатного солнца памятнике. Не пройдет и месяца, как с гранитного Мавзолея Ленина имя великого русского полководца прозвучит как напутствие и как отцовское благословение из уст Верховного Главнокомандующего. Это имя прозвучит над молчаливо идущими мимо Мавзолея колоннами вооруженных бойцов и командиров как призыв отстоять Москву. И они, осененные этим великим именем, ставшим гордостью и славой России, сойдя с брусчатки Красной площади, миновав собор Василия Блаженного, молча сядут в грузовики и маршевой колонной двинутся туда, где будет решаться судьба Москвы и судьба России.

Но до этого Великого Парада, который войдет в историю войны и в мировую историю государств, было еще двадцать с лишним дней.

Слова полководца, высеченные на гранитном постаменте, читались сердцем и вызывали в душе неизъяснимое волнение не потому, что судьба распорядилась бросить на карту жизнь каждого, кто вступал на легендарное Бородинское поле, а потому, что слишком жгуче разгоралось в душе каждого солдата и командира чувство преданности Родине и безмерности своего долга перед ней. Подобное чувство с такой силой захватывает человека не часто. Оно как молния перед грозой освещает всю прожитую жизнь и подсознательно дает понять, что вся прожитая жизнь была лишь подготовкой к великому часу, уготованному судьбой для великого дела. И час этот, а может быть, даже и минута станут бессмертными в памяти народа.

Это чувство смятения в душе генерала Лещенко вспыхнуло вчера в кабинете маршала Шапошникова, который сообщил ему, что решением Ставки Верховного Главнокомандования ему предстоит сдать командование гвардейским механизированным корпусом другому генералу и срочно принять на себя командование создаваемой 5-й армией, дислокация которой полностью займет можайский рубеж обороны с центром оперативного построения на Бородинском поле. Два этих слова: Бородинское поле — в первую минуту взволновали душу генерала, но уже через несколько минут беседы с маршалом насторожили и словно наполнили особым, доселе не испытанным зарядом напряжения. Стараясь впитать смысл и значение каждого слова, сказанного маршалом, генерал никак не мог освободиться от канувших в историю имен, фамилий и событий, которые как бы сами собой непрошенно врывались в его память и будоражили то, что кропотливо заучивалось за годы пребывания в военной академии, где опытные преподаватели на лекциях по тактике крупных сражений давали глубокий анализ великих баталий, в том числе и знаменитого Бородинского сражения. В те годы, будучи капитаном, Лещенко штудировал роман Льва Толстого «Война и мир» уже не как читатель, а как человек военный. И вот теперь Бородинское поле лежит перед ним как предстоящий рубеж обороны. Багратионовы флеши, батарея Раевского, Шевардинский редут, речка Колочь… Как четко видны они с колокольни в бинокль, и как безропотно-понуро и молчаливо ждут они нового сражения. Изрытое противотанковыми рвами, окопами, блиндажами, овитое колючей проволокой, бугрящееся свежими земляными валами и бетонированными колпаками долговременных огневых точек, распростертое до горизонта, поле вдруг на какую-то минуту показалось генералу вымершим городом, из которого по знаку большой беды ушли люди.

Был и другой повод для душевного волнения командарма. Разве мог он предполагать, что ему, советскому генералу, придется принять сражение на том самом, освещенном историей месте, где покоится прах его прадеда Ивана Егоровича Истомина, гренадера дивизии Воронцова, в честь павших воинов которой на Бородинском поле воздвигнут гранитный памятник. К этому памятнику еще в 1913 году в знойный летний день привозила его, десятилетнего мальчишку, бабушка и рассказывала любимому внуку, каким добрым и бесстрашным был его прадед. Генерал Лещенко до сих пор помнил, как бабушка положила к подножию памятника гренадерам цветы и долго стояла на коленях, уйдя мысленно в те далекие времена, которые были недосягаемы для понимания мальчугана. В тот же день она в Преображенской церкви отслужила молебен по убиенному воину Ивану. Сейчас все это в памяти генерала всплыло отчетливо и как-то особенно ярко. Он даже помнил, в чем одета была бабушка Варвара Константиновна: длинная, до земли, черная юбка со сборками, на плечах — темно-вишневая шаль с кистями, голова покрыта белым, в горошек, платком.

Напряжением воли Лещенко отогнал неожиданно нахлынувшие воспоминания о далеком детстве и вновь вернулся мыслями в кабинет маршала. Покинув кабинет Шапошникова, генерал еще долго не мог прийти в себя от волнения, связанного с новым, неожиданным для него назначением, которое было не только служебным повышением на лестнице военной иерархии. Рок судьбы бросал его на рубежи, навечно вошедшие в историю войн как легенда, более того — туда, где сражался и пал смертью храбрых его прадед. Не выходя из здания Генштаба, Лещенко позвонил от дежурного пропускного пункта жене и попросил ее, чтобы она к его приезду, не откладывая, нашла в его небольшом архиве академических конспектов толстую тетрадь с надписью «Бородино».