Высота

Уже садясь в машину, генерал, строго глядя на Полосухина, приказал:

— Всех, кто отличился в боях за Акулово, представить к награде. Живых и мертвых.

Ответа Полосухина Говоров уже не услышал. Эмка, виляя между развалинами домов и воронками от бомб и снарядов, двинулась в сторону села, где находился командный пункт Говорова.

Дорогой командарм вспомнил о письме рядового Басаргина, погибшего в контратаке за деревню Артемки. Семь раз деревня, от которой остались лишь развалины и головешки, переходила из рук в руки. Утром 17 октября выбивать немцев из деревни Артемки было уже некому и нечем. Отряд под командованием майора Воробьева и те, кто остался в живых из 2-го стрелкового батальона и батальона Военно-политического училища, оказались в окружении. Вот там-то в последней, седьмой, контратаке за Артемки, выходя из огненного кольца немцев, и погиб боец Александр Басаргин. А гильзу с патроном кто-то из боевых друзей вынес. Героя похоронил. А вот вручить генералу эту гильзу не сумел. «Слишком высоки были ступени лестницы, чтобы в такой обстановке, когда смерть смотрит на человека каждую минуту и со всех сторон, добраться рядовому бойцу до генерала. Но письмо все-таки дошло до адресата. Мир праху твоему, солдат… А ты, схоронивший друга, сделал святое дело…» — думал Говоров.

На командный пункт Говоров приехал, когда над израненной и искореженной взрывами снарядов и мин промерзшей землей опускалась ночь с ее напряженной, как до предела натянутая струна, тишиной, готовой оборваться каждую секунду.

Прежде чем выйти из машины, адъютанту пришлось трижды откидывать дверцу кабины и на окрик часового боевого охранения, сложив ладони рупором, громко выкрикивать пароль, на который откуда-то из темноты доносилось ответное «Калуга».

Отсек командарма был жарко натоплен. Ординарец, который имел привычку раскалять чугунную печку так, чтобы бока ее малиново рдели, еще только заслышав простудный кашель не успевшего войти в свой отсек генерала, поспешно вскочил с чурбака, что стоял у печки, и вытянулся по стойке «смирно». Этот своего рода рефлекс, рожденный уставом строевой службы в армии, вначале несколько раздражал командарма, а потом он привык к нему и считал, что только так должен поступать младший по званию военнослужащий, когда перед ним появляется командир.

— Какие новости, Ваня? — мягко спросил командарм, вешая на гвоздь кожаный реглан с меховой подстежкой.

— Зачем-то дважды заходил начальник особого отдела полковник Жмыхов. Велел сказать, что у него к вам важное дело.

— Полковник Жмыхов? Ну что ж, если я ему нужен — сходи к нему, скажи, что я приехал.

— Есть, сходить! — козырнул ординарец и, бросив в открытую дверцу печки недокуренную самокрутку, быстро вышел из отсека.

О полковнике Жмыхове много хороших слов было сказано генералом Лещенко, когда он знакомил Говорова с дислокацией частей 5-й армии еще перед боями на можайском рубеже обороны: и то, что Жмыхов — коммунист ленинского призыва, и что полковник не скрывает царскую награду — Георгиевский крест, прикрепленный ему на грудь самим генералом Брусиловым.

«И зачем все-таки я ему понадобился?.. По пустякам в такое жаркое время, когда немцы все чаще и чаще стали сбрасывать с самолетов десантные группы диверсантов и разведчиков, острой надобности во мне у начальника особого отдела вроде бы не вижу… А впрочем… Ничего не поделаешь, такая уж у полковника служба! Глубокие корни этой службы уходят в недоброй памяти 37-й и 38-й годы… — Случайно возникшая в голове догадка словно обожгла Говорова. — Может быть, прочтенное Жмыховым предсмертное письмо сына командарма Басаргина, расстрелянного, как врага народа, чем-то смутило полковника Тюнькова?.. Но тогда совсем непонятно другое: зачем это личное письмо помначштаба показывал начальнику особого отдела?..»

Все сомнения и недобрые предчувствия рассеялись, когда в отсек командарма вошел полковник Жмыхов. Он сразу же сел за стол и взглядом и легким кивком дал понять Говорову, что при их разговоре третий присутствовать не должен. Командарм все сразу понял.

— Ваня, сходи-ка ты на улицу, прохладись да подыши минут двадцать тишиной и кислородом, а то посмотри на себя: щеки-то от жары, как маки, горят.

Понятливый ординарец, не дожидаясь дальнейших слов командарма, поспешно покинул отсек.

Главный разговор, ради которого полковник Жмыхов пришел к командарму, завязался не сразу. Вначале Говоров кратко рассказал начальнику особого отдела о своем пребывании в полках дивизии Полосухина, с горечью перечислил фамилии храбрейших командиров, погибших в боях за деревни Кашино и Акулово…

— А рядовых и сержантов полегло столько, что, когда я уезжал с огневых рубежей дивизии и видел на снегу еще не захороненные трупы погибших, на душе у меня было так тяжко, сердце так ныло, будто в гибели их прежде всего виноват я.

— Эх, Леонид Александрович… Такую боль испытывают не только боевые командиры, которые отвечают за жизнь своих подчиненных, но и наш брат, особист. И пожалуй, никто, как мы, не чувствует, насколько мудра пословица: «Слово — серебро, а молчание — золото».

— Не понял вас, Николай Петрович.

— Был такой случай, когда вы имели неосторожность при свидетелях выразить свое возмущение тем, что по приказанию Сталина командующий фронтом генерал Жуков оторвал вас и Рокоссовского от неотложных дел командования армиями и бросил в дивизию Белобородова, чтобы помочь ему отбить у немцев какую-то сожженную дотла деревеньку, которая не имела никакого тактического значения?

Твердая складка губ Говорова изогнулась тонкой подковой, На лице застыла болезненная гримаса.

— Был такой случай, Николай Петрович. Я и сейчас не могу понять, кто и зачем так дезориентировал Сталина и настроил его на ложную и весьма ошибочную волну действий. За пять часов отлучки со своих командных пунктов мы с Рокоссовским потеряли восемь населенных пунктов. Нам обоим показалось, что за деревьями Сталин не увидел леса.

— Вы и эту фразу имели неосторожность сказать при свидетелях? — Полковник Жмыхов неторопливо набил трубку и раскурил ее.

— Был и этот грех, если эту беззлобную пословицу можно назвать грехом.

Полковник вытащил из кожаного планшета блокнот и достал из него лист, исписанный фиолетовыми чернилами:

— Прочтите. Здесь все сказано: и про неосведомленность и растерянность Сталина, и про необдуманность его приказа, и про то, как вы с Рокоссовским побросали свои командные посты, чтобы помочь Белобородову отбить у немцев сожженную в тридцать дворов деревеньку. Даже пословица о деревьях и лесе легла в строку.

Докладную записку осведомителя Говоров читал медленно. Полковник видел, как к щекам генерала постепенно приливал багровый румянец, как брови его, сойдясь у переносицы, образовали глубокую поперечную морщину.

— Ну что ж, такие документы по долгу вашей службы должны идти «зеленой улицей» выше. Без задержки.

— Вы совершенно правы, Леонид Александрович, по-другому просто нельзя. Слишком высокое имя фигурирует в донесении. Этому документу будет дана «зеленая улица» в штабе фронта, потом он ляжет на стол большому начальнику в Генштабе, а потом не исключено, что по этим строчкам пробежит взгляд Верховного. — На слове «Верховного» Жмыхов сделал особое ударение.

— Поступайте, товарищ полковник, так, как обязывает вас ваша служба.

Желчная улыбка состарила лицо Жмыхова. Не по душе ему были холодные, официальные слова командарма. Пустив в сторону кольцо дыма и отогнав его рукой, он долго смотрел генералу в глаза.

— Я, Леонид Александрович, красный цвет люблю больше, чем зеленый. В нашей службе зеленый цвет часто оказывается пагубным. А посему… — Полковник чиркнул спичкой о коробок и зажженный конец ее поднес к листу донесения, зажатому между большим и указательным пальцами левой руки. — Разговора об этом донесении у нас с вами никогда не было. И запомните это навсегда.