Высота

Прочитала это длиннющее письмо, написанное за один присест, и даже сама себе немножечко понравилась. А знаешь, за что? За то, что люблю тебя и Родину.

Целую тебя, мой милый, в твою серебряную седину, в твои шершавые, как наждак, щеки, в твои большие глаза, которые всегда смотрят мне в душу.

Твоя Галина».

Прежде чем приступить к чтению четвертого письма, Григорий откинулся на спинку дивана и долго сидел с закрытыми глазами.

«Гриша! Дорогой мой!

Прошла еще одна неделя мучительной одиссеи полонянки. Утешаюсь только одним: старички жалеют меня и оберегают, как родное дитя. А теперь… Теперь я расскажу тебе такое, что мне чуть ли не каждую ночь снится в кошмарных вариантах. Позавчера через нашу деревню (дело было к ночи) проезжало какое-то небольшое воинское подразделение немцев.

Стук в окно был настойчивый и требовательный. Мне бы, дурехе, прежде чем подойти к окну и откинуть занавеску, нужно было что-то накинуть на плечи и закрыть грудь, а я спросонья (уснула рано, что-то целый день побаливала голова) забыла сделать это. Керосиновая лампа в моей горенке была погашена, в углу еле тлела перед иконами крохотная лампадка. Откуда я могла знать, что из окна на меня, на грудь мою и на лицо будет неожиданно направлен пучок яркого света карманного фонаря? О том, что мне грозит беда, я сразу поняла.

Грохот сапожищ и удары прикладов в дверь разбудили моих стариков. Открывать пошел Евлампиевич. Впустил двух немцев: офицера и солдата. Рожи с холода красные. Вместе с ними в хату ввалился мерзкий запах шнапса. И надо же такому случиться: старики мои, да и я тоже, забыли все немецкие слова, которыми две недели назад пугали вошедших в нашу деревню карателей. Откуда этой пьяной погани и палачам знать такие наши русские слова, как «вши», «тараканы», «клопы», «блохи». Старуха стала пугать фашистов на чистейшем русском. Вряд ли поняли два эти немца, только что увидевшие меня через окно в свете фонарика, зачем старуха несколько раз повторила слово «туберкулёзэ». Вот тут-то я и подумала, что наступает час, когда в дело пойдет твой подарок. Я вытащила его из-под подушки и положила себе на грудь. Правая рука замерла на рукоятке.

Первым в горницу вошел офицер. Здоровенный рыжий верзила. Подошел к кровати и осветил мне лицо фонариком.

— О, фрау!.. Гутен таг!..

На приветствие я не ответила. Напряженно думала только об одном: когда — сейчас, сразу, не дожидаясь, когда он полезет ко мне, или подождать, когда в комнату войдет солдат, что остался на кухне. И когда тот, приоткрыв дверь, о чем-то спросил его или что-то сообщил ему, офицер (с погонами капитана) что-то резко и раздраженно бросил ему. Раздевался капитан медленно, словно с каких-то праведных дел вернулся к своей ждущей его ласки жене. Потом достал из кармана шинели фляжку, отвинтил на ней колпачок, до краев налил в него шнапс, мерзко пахнувший в мою сторону, опрокинул его в свой широко раскрытый рот и, завинтив колпачок, поставил фляжку на стол. Сердце у меня в груди билось, как колокол. Боялась, что разорвется. А в голове просверками молнии вспыхивал один и тот же вопрос: «Сейчас или немного подождать?» Потом он начал разуваться.

И я, как мне кажется, рассчитала все правильно. Вспомнив, что старуха называла меня артисткой, решила, что в этой ситуации я сыграю роль жаждущей мужской ласки женщины. Улыбнулась ему.

От лавки, с которой он поднялся и на которую поспешно бросил китель, он успел сделать по направлению к кровати только три шага.

Ведь я за войну не убила ни одного фашиста. Двум тяжелораненым пленным, взятым под Витебском в качестве «языков», даже спасла жизнь.

Выстрел мой был точен. Прямо в сердце. Секунды две он еще постоял, шатаясь, а потом рухнул в двух шагах от моей кровати. Рухнул мягко, глухо, как сброшенный с телеги тяжелый мешок с зерном. Вторую пулю я уже заранее приберегла для того, второго, что был на кухне и о чем-то (я слышала через тонкую дверь) пытался разговаривать со стариками. В страхе я вскочила с кровати. Подумала: а вдруг этот второй, испугавшись выстрела в горенке, убежит. Но он не убежал. Мы с ним столкнулись лицом к лицу в тот момент, когда он открыл дверь. Я была готова к этой встрече, а он нет, хотя на груди его болтался автомат. В него я пустила две пули: одну — в грудь, вторую — в голову.

Хорошо, что я врач-хирург и успела за свою недолгую жизнь увидеть столько крови, что кровь этих двух врагов меня не только не испугала, но даже придала силы, но давала права растеряться.

Мы втроем возились с ними примерно полчаса. Вначале завернули труп офицера в старое ватное одеяло, сшитое из разноцветных ситцевых клинышков, но уже на пороге в сенки одумались: а что, если немцы обнаружат труп?

Охрипшим голосом старик запричитал:

— Эту нашу одеялу вся деревня знает, в приданое тебе, Ниловна, дадено, боле полвека им одевались.

Опасения старика были своевременными. Окровавленное одеяло Ниловна засунула в русскую печь, затолкав его кочережкой в самую глубину жаркого чрева. Трясущимися руками мы завернули капитана в его шинель, даже застегнули на ней две пуговицы.

Втроем вынесли капитана во двор. О ране, чтобы она не кровоточила, я побеспокоилась еще в горенке, чем вызвала восхищение Ниловны. Казалось, прошла целая вечность, пока мы добрались до старого заброшенного колодца, что был у них в конце огорода в зарослях лопухов и чертополоха. Ниловна то и дело крестилась и с каким-то приглушенным стоном молитвенно обращалась к богу. Евлампиевич надсадно пыхтел и все делал молча. Даже в этой жуткой ситуации Ниловна не забывала, на каком месяце я «хожу», и, когда я пыталась вместе с ними тащить труп, она грубо оттолкнула меня.

— Не твое это дело, девка… Ты ходишь на сносях, чего доброго, скинешь…

И я ее слушалась.

Сруб колодца, как мне показалось, уже давно сгнил, но черное дно его в высохших будыльях крапивы было видно. Судя по тому, что мы не услышали всплеска воды, когда труп ударился о дно колодца, мне подумалось, что воды в нем не было.

К хате возвращались, пошатываясь. Сдавали нервы. С солдатом все было проще. Я надежно заткнула бинтом его раны, чтобы кровь не оставляла следов на полу и на пути к колодцу.

Потом почти до самого рассвета старики топили печку. Сжигали в ней ватное одеяло, сапоги капитана, его китель, фуражку, кобуру пистолета, тряпки, которыми смывали с пола и с порога кровь. Одним словом, заметали следы. Я взглянула в зеркало и не узнала себя. Лицо мое пламенело. Такого выражения глаз я еще не видела.

В постель легла, когда уже начало светать. А северный ветер все сатанел. Свистел и гудел в телеграфных проводах, подвывал в трубе и глухо, жалобно стонал за окнами.

Для продолжения «спектакля» старик залез на печку, хотя ему было уже не до сна, как и мне. Ниловна, грохоча чугунами и стуча ухватами, топталась у печки.

А когда сжигали в печке вещи капитана и солдата, я обратила внимание, что старик никак не хочет засовывать в печку добротные, еще новенькие хромовые сапоги капитана. Евлампиевич незаметно отставил их в сторону, а потом, когда Ниловна вышла зачем-то в сенки, бросил их под стол, но его вовремя одернула Ниловна. Она увидела, как тщательно трет он тряпкой голенища сапог, приговаривая: «Шевро… Совсем еще новенькие», потом щелкает по подошве («спиртовая!»). Ниловна так посмотрела на старика, что тот сразу все понял.

— Ты что — белены объелся?

Нужно было видеть лицо старика, когда Ниловна швырнула их в печку.

Что делать с пистолетом, автоматом и планшетом капитана — старики не знали. Оба растерянно смотрели на меня. Я посоветовала старику все это надежно спрятать: со временем оружие может пригодиться. Он понял меня. Молча положил оружие и планшет в мешок и решительно вышел из дома. Когда вернулся — я спросила: хорошо ли спрятал? где спрятал?

— В сене… В стожке сена… Как мышь, прорыл нору аж до самой середины, у самого наста…